Зал ожидания. Книга 3. Изгнание

Ганс подарил ей на прощание колечко. Она, растроганная, с улыбкой рассматривала подарок. И вдруг обхватила руками голову Ганса и крепко, но не с такой страстью, как в первый раз, поцеловала его в губы.

– Прощай, Анс, – сказала она, посмотрела на него долгим взглядом, не то насмешливым, не то нежным, не то влюбленным – определить было трудно, и протянула ему руку. – C’est dommage, quand même[50]. – Это были ее последние слова, сказанные ему.

* * *

Позднее Ганс не раз будет вспоминать певучую, трудно определимую интонацию этого «c’est dommage, quand même». Тут были и нежность, и презрение, и позднее сам он не раз будет думать с нежностью и презрением: «C’est dommage, quand même». Но эти ласковые и насмешливые слова он отнесет не только к Жермене, а ко всему, что он оставил на Западе. Он отнесет их к Мюнхену и к верхнебаварскому краю, опоясанному горами, к урокам греческого и латинского языка в гимназии, ко всему своему уютно-идеалистическому воспитанию с его лжегуманизмом, к своей парусной лодке на Аммерском озере, к крепким, свирепым объяснениям с отцом и к многим удивительно запутанным западноевропейским представлениям о внутреннем и внешнем комфорте, о жизненных правилах, о свободе и о демократии. C’est dommage, quand même.

Об индивидуализме, о свободе и демократии он говорил и с дядюшкой Меркле в тот вечер, когда пришел прощаться. На примере бессмысленного покушения, совершенного Клеменсом Пиркмайером на жалкого нацистского функционера и очень взволновавшего Ганса, он лишний раз убедился, насколько опасен путь одиночки, особенно если он не обладает умом исключительной силы.

Гансу очень хотелось, чтобы дядюшка Меркле взял на себя заботу об одиночке Зеппе, но не знал, как старик воспримет его просьбу, поэтому он очень осторожно изложил ее. И действительно, переплетчик начал с того, что возразил:

– Ты же сам говоришь, что твой Зепп человек нетерпимый, что он мохом порос, что с ним нельзя вести разумный разговор. Чего же ты хочешь, собственно? Вести мне с ним неразумные разговоры, что ли?

Но Ганс горячо заверил дядюшку Меркле, что в последнее время с Зеппом дело обстоит не так уж плохо. Больше того, Ганс вдруг не мог нахвалиться отцом, не мог надивиться его внезапному превращению в разумно мыслящую личность.

– Это замечательно, что такой человек, как твой Зепп, прозрел наконец; ведь старому строю он обязан и душевным, и материальным комфортом – по существу, ведь это именно так. И если он увидел в новом строе общества хорошие стороны, а не только внешние неудобства, это значит, что у него есть мужество.

В сущности, дядюшке Меркле просьба Ганса пришлась по душе; не признаваясь себе в том, он радовался, что будет возможность иногда поговорить о далеком Гансе.

– Так, значит, я могу передать Зеппу, что вы хотели бы как-нибудь повидаться с ним? – тотчас же подхватил Ганс, довольный тем, что дядюшка Меркле похвалил отца.

И старик, вероятно, оттого, что был слегка смущен, вдруг ответил по-французски:

– Хорошо, я зайду к нему.

И, торопясь оставить эту несколько сентиментальную тему, он вернулся к прежнему, словно ничем не прерывавшемуся разговору:

– Наши нынешние так называемые демократы постоянно смешивают средства и цель. Рассчитывать победить средствами формальной демократии – значит опираться на демократию, которую только еще предстоит завоевать. Эти господа не желают взять в толк, что избирательное право и свобода печати без экономической демократии – пустой звук.

– Вы, значит, считаете, если я правильно вас понял, – медленно ответил Ганс, – что над западной частью мира еще долго будет висеть тьма, а значит, и разлуке нашей не скоро придет конец?

– Такие мысли, и тем более высказанные вслух, не к лицу молодому человеку, – наставительно сказал дядюшка Меркле. – Добрый петух поет уже в полночь. Он знает, солнце взойдет, если даже еще и не скоро.

* * *