Залив Терпения

папа шикнул на нее за испорченный сюрприз, но Нина Петровна уже ускользнула за печку и задвинула шторку из старой простыни, несколько раз одернув ее. все ждали. девочки сидели на табуретках, одна смирно затаившись, другая — болтая ногами в теплых носках. Саша наблюдал, как потрескивают их румяные щеки в смешавшемся воздухе, словно догоняемые уличным морозом. он несколько раз поднимал глаза на кухонную лампочку, что едва заметно раскачивалась, потом снова опускал: Марина болтала ногами и, иногда касаясь носками пола, наполняла комнату почти неслышным звуком «тщ». у него были безотчетные ожидания от этого платья. смутные бесформульные надежды. он стал ковырять дырочку на скатерти, замечая, как волокна расходятся одно за другим и под ними появляется кусочек деревянного стола. а если взять и за ниточку долго-долго тянуть, отойти до сеней, а потом и на улицу выйти и пешком дойти до буровых, глядишь, хватит одной нитки, и скатерть распустится. и пока он будет идти, скатерть медленно будет исчезать, растворяясь с тихим «тщ». там на буровых он отпустит эту ниточку, разожмет указательный и большой пальцы, на которых уже даже появится крохотная вмятинка от долгого контакта с кончиком нити, и она упадет на снежную землю, теряясь. а он пойдет дальше, сквозь лес, и что-то с ним будет — там.

Саша был погружен в глубокую тишину комнаты. за печкой не шумело. время растянулось. не прошло и пяти минут, как ушла Нина, но ни шорох лент, ни хруст оберточной бумаги не сбили с комнаты легкой поволоки напряжения.

— Нина, ну ты где там? — повысил он голос.

она не ответила. тогда Марина, почему-то с легкой опаской, обошла печь и заглянула за шторку. она увидела маму сидящей на полу, с вытянутыми ногами, на коленях сверток. руки ее прилежно лежали на полу. она не двигалась, опустив глаза.

— мама?

Нина подняла голову, улыбнулась и спросила:

— что такое, Мариночка?

— ты когда платье будешь мерить?

— я пока что… пока что не буду… я сейчас приду.

в тот день она так и не примерила платье. шли месяцы, и всем стало неловко просить.

во время войны, когда Нине было двенадцать, а потом шестнадцать, она работала на оружейном заводе токарем. на станке она вытачивала детали для оружия, вытачивала качественно, профессионально, как и ее товарки, девочки, после смены с хохотом плескавшиеся в Волге. ручки, не знавшие тепла, кроме солнечного, объятые долгом и страхом перед войной, создавали орудия смерти. невинные — глупая быстрая волжья вода. из-под их ладоней выходила смерть, они же с четкостью непьющего мужчины с десятилетним стажем прорезали лунки, сверлили, калибровали, срезали лишнее — их юное творчество. прабабушка рассказывала мне о том времени. сквозь него на меня светило беззаботное — молодое стеснительное тело там, среди детства, было более свободным, чем потом стало на островной земле. его не тяготили ни дети, ни мужчины, а лишь станок, сбежав из-за которого забирались всей девчачьей толпой на гору и смотрели, как реку необъятную гладит птичья стайка, играли в самодельные куклы, взрослели там, на воле воздуха, у станка же — застывая, замирая, не росли, не жили.

завод был первым этапом ее детства, о котором она могла рассказать. все остальные вопросы пресекались. кем были ее родители, как их звали, откуда приехали — неизвестно. я думаю, что-то происходило, что-то тяжелое и неприятное, а может быть, и жуткое, а может быть, и настоящий апокалипсис в реке одной семьи, но нам уже не узнать этого. как многого нам уже не узнать. я спрашиваю бабушку, почему Нина не говорила о прошлом своей семьи, но та отмахивается. тогда, отвечает, было нельзя. ну Ксения Илларионовна ведь рассказала? ну а все люди разные, ишь какая ты интересная!

и люди действительно разные. в тот год, когда Нине подарили платье, а она не смогла его примерить, Саша встретил женщину, новую продавщицу в столовой на буровой, у которой было много платьев. с крупным вырезом, с накрахмаленным воротником, с короткой юбкой, с белоснежным игривым фартучком, обтягивающее грудь, обтягивающее бедра. это была свободная хохотливая женщина, никогда не бывавшая замужем, деловая и свободная в движениях. Саша шел за ней, потому что она вела, и шлейф импортных духов, которые она достала не пойми откуда, сопровождал ее тело до кровати, и простыни впитывали его, и квартира, в которой всего было так мало, что воздух не задерживался на предметах, наполнялась только ею одной. она была бездетной, и оттого она была громкой, и страстной, и у нее не было тайн прошлого. Саша решил, что жизнь пропитала ее существо и ему хочется любить ее.