Заметки авиапассажира. 37 рейсов с комментариями и рисунками автора

Евгений Тимофеевич был поразительно спокойный мужик и какой-то очень сдержанный. Все внутри. Я увез в Москву его единственную дочь. Он понимал, конечно, что это неотвратимо. Он с этим смирился. Он должен был, по идее, меня очень не любить.

В войну Евгений Тимофеевич был воздушным десантником. У него была татуировка парашюта где-то на руке. И была еще одна татуировка. Из-за этой второй татуировки он не ходил в баню, потому что ее стеснялся. Боялся, что кто-нибудь о ней узнает. А я, когда узнал, испытал какое-то чувство восторга и невероятного уважения к этому тихому, спокойному и достойному человеку.

На ягодицах у Евгения Тимофеевича были изображены кошка и мышка. На одной ягодице – кошка, на другой – мышка. При ходьбе одна ягодица вверх, другая – вниз, одна ягодица – вверх, другая – вниз. Получался такой мультфильм. Кошка ловит мышку, но никак не может ее поймать. Так и не поймала. Всю жизнь ловила и не поймала.

Сделал эту татуировку Евгений Тимофеевич, видать, по молодости в армии, а потом мучился. Зря, мол, сделал. А я думаю, зря мучился.

Он умер тихо, от лейкемии. Подхватил где-то дозу, на какой-то североморской подлодке.

Готовил он отменно четыре блюда: домашние пельмени, голубцы, домашние котлеты – и все это тазами. И латку. Латка – это вымоченная соленая треска, запеченная на противне с картошкой. Пельмени, голубцы и котлеты были маленькими и улетали в рот в каких-то невероятных количествах. Впрочем, я про это писал в “Заметках пассажира”. Не хочу здесь повторяться. Вся эта еда отличным образом сочеталась с самогоном и, как ни странно, со “Стрелецкой настойкой” архангельского разлива. Да и под “Зубровку” все это шло отлично.

Евгений Тимофеевич еще говорил: “Трески не поешь – чаю не попьешь; чаю не попьешь – не поработаешь”.

Мы несколько лет не были на его могиле. Почему? На это сложно ответить. Слишком много составляющих. Да и не буду здесь отвечать на этот мною же поставленный вопрос.

В общем, одним августовским днем мы с женой отправились в Архангельск самолетом на три дня. В город, в котором прошли детство и юность моей жены и куда не раз приезжал я.

Треска. Запах жареной трески несся по длинному коридору типичной московской коммуналки на Домниковской улице. Запах вырывался из кухни, и ему было хорошо и свободно. Он гулял, где хотел, влезая под двери комнат, а там – в шкафы и в складки одежды. Все жарили треску – эту самую народную рыбу. Запах жареной трески – запах детства. Эта некогда плебейская рыба сегодня – деликатес. В Архангельске свежей трески я не видел никогда. Была треска клипфикского раздела – солено-вяленая. Из нее и делал латку Евгений Тимофеевич. Ее метровые распластанные тушки лежали штабелями на полу в рыбном магазине на набережной Северной Двины. Такую довольно вонючую тушку я как-то привез в Москву. В пивной, рядом с Белорусским вокзалом, отдирая белые лоскуты мяса размером с предплечье, я угощал ими обезумивших от счастья обладателей обсосанных ребрышек и плавничков. Что такое “клипфикского раздела”, я узнал через несколько десятилетий (рейс № 33).

Доска. Запах доски – это запах Архангельска, той части города, которая ближе к порту. Там лесозаводы, туда приходили лесогрузы – длинные корабли, груженные лесом, с подъемными кранами на четырех ногах. Лесогрузов было много, и доски было много. Ау, где вы, лесогрузы? Куда ушли? В какие страны вас продали? Под чьими флагами ходите?

Как-то я ехал в трамвае, линия которого проходила вдоль реки. На остановке “Лесозавод № 3” в трамвай вошел в дым пьяный неопрятный парень. Грязными руками он держался за поручень и пытался что-то выяснить. Добрые архангелогородцы старались его понять. Но они его не понимали не потому, что он был пьян, а потому, что он говорил по-английски. Не свой в доску матрос искал свой английский лесогруз. Так я тогда понял, что в Англии кроме английской королевы и ансамбля “Битлз” живут еще другие люди.

Часть Архангельска построена из досок. В районе Соломбалы были деревянные тротуары и мостовые, деревянные двухэтажные дома. Сегодня они ветшают. Чу, а что это за недостроенное чудо света?! Огромная башня-дом из досок, уже от времени серо-серебряных. С окнами, балконами, переходами. “А, это? Это дом Сутягина!” Кто такой, почему не знаю? Может быть, он современный художник? “Нет, нет. Он был местным соломбальским предпринимателем. Посадили… Дом не достроил, с 90-х стоит…” – “Да, – подумал я, – это не дом, это памятник мечте, которая была у человека. Он, этот человек, хотел построить свою мечту из досок. Не успел. Тоска”.

Тоска. Тоска – она на гигантском Маймаксанском кладбище, которое расположилось на болотах, засыпанных песком. Когда дует ветер, песок поднимается и несется, как материализовавшийся запах тоски. Некоторые овальные фотографии недавно усопших уже отвалились и лежат на поросших жухлой травой могилах. Много молодых. Пустые пластмассовые и стеклянные бутылки и стаканчики… Выцветшие искусственные цветы… Хохочут над всем этим чайки и каркают вороны. Черные и белые птицы. Хичкок.