Заметки на биополях. Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве

Дорогой Давид Самойлыч!Я, дурак, Вам не ответилна последнее письмо.Грех – не отрицаю – мой лишь,хоть трепал листочки ветерперемен и гнал дерьмо.

Кстати, эти переменывсех оставшихся задели.А командуют опятькумы нашей ойкумены –каждый вышел из шинелиФеликса и тоже – тать.Хорошо, что Вы далёко –

нынче тут не чтут поэтов,некому стишок прочесть.Ни в отечестве пророков,ни у разных-прочих шведов…Хорошо, хоть водка есть.У меня же всё в порядке:

всё работаю в газетке –значит, к водке есть жратваи в излюбленной тетрадкенезаполненные клетки –будет где держать слова.

Третьим будет

На троих со Станиславом Борисовичем Рассадиным мы тоже часто соображали (то в компании с редактором «Новой» Муратовым, то с Михаилом Козаковым, то еще с кем-то). Особенно в последние годы его жизни, когда, лишившись ноги из-за диабета, он уже не вставал, зато охотно сидел за столом с посещавшими его друзьями. Но чаще – все же на двоих. И о многом, что здесь написано, говорено-переговорено с ним во время этих посиделок.

Едва подойдя к его подъезду в доме на Ленинском проспекте, где он жил в маленькой, переполненной книгами квартирке (казалось, он играл на этих книжных полках, как на органе), можно было услышать его крик: «Светла-а-ана!» Это он звал свою домоправительницу-сиделку.

Звал нетерпеливо, почти свирепо. Но на самом деле относился к ней и ее сыну очень тепло и доверчиво, возможно, слишком доверчиво. И получилось, что он просто уже не мог обходиться без их помощи. А может, и не хотел. Если б освоил костыли или инвалидное кресло, ему было бы не удержаться от посещения комнаты покойной любимой жены Али. А это было выше его сил. Та комната, где он лежал, была все же его кабинетом, сугубо личным пространством, защищенным от бренности мира любимыми вечными книгами…

Но не только о вечном отстукивал он свои тексты на пишущей машинке в этом кабинете.

С его легкой руки появился термин «шестидесятники», обозначивший сначала поколение поэтов, потом шире – писателей, потом еще шире – людей демократических, «последвадцатосъездовских» упований.

Он не был рад своему авторству. И все-таки… Ну, во-первых, человек, придумавший слово (разумеется, всерьез вошедшее в обиход), бессмертен. А во-вторых, он постоянно уточнял этот термин, демонстрировал расширительность понятий «шестидесятники» и даже «шестидесятые» – не просто такие-то годы века, а общественное явление: «…смерть Булата Окуджавы в 1997-м стала завершением шестидесятых годов… Шестидесятые, повторю, завершились в конце девяностых».

Интересно, а сам Станислав Борисович Рассадин – шестидесятник? Безусловно. Но обязательно с учетом того, что он написал в статье о самом шестидесятном из шестидесятников – Евгении Евтушенко: «Наши шестидесятые, ныне издалека, тем паче из насмешливого далека кажущиеся такими сплоченно-дружными в общем братстве и общих иллюзиях, были просто временем осознанного – по крайней мере, осознаваемого – одиночества. Временем, когда оно, одиночество, начало не только страшить личность, ощутившую себя вне стада, но когда эта личность, мучаясь и пугаясь, ощутила и то, как человечески, творчески важно, необходимо – быть вне…»

В телефильме, снятом по аксеновской «Тайной страсти», все как раз наоборот: кажется, что «шестидесятники» вообще никогда не расставались друг с другом. Полная глупость!

Вне чего был Рассадин, очевидно: вне ангажированности-прикормленности властью (что советской, что постсоветской – в разных модификациях), вне какой бы то ни было литературной партии или группы, вне уютной (а значит, не имеющей прямого отношения к литературе) ниши нерефлексирующего критика-оценщика (так и хочется добавить, по Шварцу, – в городском ломбарде) и еще много чего вне. Значит, одинок?