Заметки, не нуждающиеся в сюжете

Из этого знакомства вдруг возникло у меня представление о дипломатии и дипломатах. Вот уж где царит иерархия, где демократией и не пахнет, где технология царит все та же, что и при царе-Горохе! Дипломат не способен расценивать времена иначе, чем по собственным успехам: то время, безусловно, лучшее, в которое он достиг наивысшей должности, наивысшего успеха. Вот и для Дубинина самое лучшее время – брежневское и сам Брежнев. Для Н.Т. Федоренко – сталинское и сам Сталин. (С Н.Т. я ездил в Италию, в Венецию, на симпозиум по Гоголю, делал доклад, а в США в составе большой делегации писателей – там просто болтался, хотя написать было бы интересно. Однако обо всем не напишешь, разве что само под руку подвернется так, что и не отвертишься.

Удивительная для меня деталь: наша правительственная делегация жила в посольстве, а советники и охрана Горбачева – в отеле “Мэдисон”, журналисты же – в другом отеле, все это рядом. Вокруг “Мэдисона” и внутри была огромная американская охрана, в лифте нельзя было проехать одному, только с сопровождающим (негритянка с пистолетом на боку и с радиоприемником на груди), к главному входу отеля уже нельзя было перейти улицу без предъявления документов полицейской охране (тоже негры и все огромные), но вот в чем дело: все это – в первый день. На второй день вся охрана знала нас в лицо, документов не требовала, приветливо нам улыбалась и можно было ввести в вестибюль и в ресторан своих гостей. Вот это – полиция!

И что бы за судьба была у планеты Земля без нашей перестройки? Как и всегда, перемены в этой судьбе дороже, драматичнее, трагичнее всего отразились на России, но нельзя сказать, что это – несправедливость. Подумать, так история-то, в общем, справедлива. Если бы Россия была так же умна, как и богата, она бы задала всему миру перцу!

Да, эйфорию мы тогда переживали, и эйфорию не без основания – что бы это дальше-то было без примирения между США и Россией? Возможна ли была бы наша перестройка, возможно ли было бы продолжать мир без нее?

Значительность события чувствовалась тогда и в большом, и в малом. Кроме того, в то время мы чувствовали несравненно большую уверенность в себе, в своем будущем, чем теперь, спустя семь лет, а это так много значило! Горбачев умеет создать атмосферу доверия. Мы дома этого так не чувствовали, за рубежом – очень.

Я присутствовал при его немноголюдных встречах в Кремле с Рейганом, с Тэтчер, с президентом Бразилии, с Шульцем, и это очень чувствовалось.

Но вот в Пекине – уже нет, там было слишком многолюдно и очень различны оказались манеры поведения договаривающихся сторон.

К тому же в Китае (1989 год) мы, советские советники, все сопровождение, были предоставлены самим себе, во встречах не участвовали, кроме массовых приемов, а вот общались между собой довольно тесно, и нам было интересно. В частности, многие часы мы провели с Валентином Распутиным.

В Китае я бывал и раньше, и насколько легко и просто было тогда с китайской интеллигенцией – с университетской профессурой: люди соцлагеря, мы с полуслова понимали друг друга, настолько непонятно тогда же было общение с “руководящими кадрами” – в 1956 году я встречался с Чжоу Эньлаем, Го Можо и Мао Дунем. (Об этих встречах, может быть, ниже.) Теперь мы жили в обширной резиденции за каменной стеной, мало с кем, собственно, даже ни с кем не общались извне. У нас (Распутин, Айтматов и я) было одно выступление на русском факультете университета, там я встретился с моим хорошим знакомым, профессором Е. (1956 год), он выглядел бодро и уверенно; с переводчиком моей книги Ли, который тоже стал профессором и навещал меня в “Новом мире”, я тоже встречался.*

* Года до 1992-го китайцы часто навещали “НМ”, теперь – ни одного!

Резиденция – большой парк с прудами и множеством коттеджей (25-30 коттеджей разной степени шикарности), вроде был май, происходили события на площади Тяньаньмынь – не знаю, правильно ли мое написание, знаю, что в переводе это значит “Площадь Спокойствия”. Огромная площадь – большего размера я, пожалуй, и не видел – была сплошь уставлена палатками, молодежь пела, танцевала, размахивала флагами, по улицам носились грузовики, переполненные людьми, опять-таки с флагами и лозунгами, они, если узнавали в нас “советских”, горячо приветствовали. Это народное движение, безусловно, возникло под влиянием тех перемен, которые происходили у нас.

Днем, а еще чаще ночами, демонстранты бесконечными колоннами двигались вокруг стен резиденции и кричали: “Ми-ша! Вы-хо-ди к нам! Ми-ша! Вы-хо-ди!”

“Миша” не выходил, выйти не мог – иначе какие могли бы быть у него переговоры с правительством Китая?

Мне все это внушало тревогу: в 1962 году мы с писателем Собко были в Пекине, когда там уже назревала “культурная революция” – событие совсем иное, но те же толпы и тот же (?) энтузиазм, и бывали случаи, когда нашу машину окружала толпа и мы просиживали в неподвижности три-четыре часа, а толпа бушевала вокруг нас.