Замурованная. 24 года в аду

Сложно понять, на самом ли деле Фрицль полагал, что сможет правдоподобно обставить возвращение его подземной семьи миру. В любом случае он наслаждался все возрастающим чувством всевластия. Его пленники были полностью обращены в рабство. В конце концов «они полностью признали в нем главу семьи». Для них сказать кому-нибудь, что они жили в подвале, а не в какой-то загадочной религиозной общине, было бы большим «предательством» их «фюрера». Они должны быть благодарны. Ведь он давал им одежду, еду и крышу над головой все эти годы; он был щедр на подарки, лакомства и полезные вещи; он уберег Элизабет от наркотиков и значительную часть своего времени проводил с их детьми. Теперь же по доброте своего сердца он отпускал их на свободу – и ничего не просил взамен, кроме одного только молчания.

В простодушии Розмари можно было не сомневаться. Она и так будет счастлива просто видеть свою дочь снова дома, к ее радости с новыми внуками. Никто в их семье не посмел бы о чем-то расспрашивать или перечить ему. Друзья и знакомые прекрасно уживались с вымышленной историей о секте раньше, уживутся и теперь. И можно было быть уверенным, что полицейское расследование будет не серьезнее, чем прежде. В католической Австрии он мог даже считать, что на его стороне Бог.

Но Фрицля погубила гордыня. Он был близок к тому, чтобы разыграть последний акт причудливо вывернутой античной трагедии. Правда была в том, что он не был богом, ни даже героем; он не мог управлять всем. И уж точно он не мог управлять здоровьем своих детей, томящихся в подвале, которое сам с таким усердием им подрывал. Оставались считаные месяцы до того, как он смог бы освободить себя от бремени тайной семьи, когда серьезно заболела Керстин. Это все разрушило.

Поначалу Фрицль снова решил лечить ее аспирином и микстурой от кашля. Это не дало улучшений. У него не было ни медицинской подготовки, ни – поскольку она, как и все дети в подвале, никогда не была у врача, – ее медицинской карты, преступник просто не знал, с чего начать. Керстин всегда была болезненной девочкой, но прежде ей удавалось справляться. Теперь она в кровь кусала губы от болезненных спазмов.

Фрицль не мог не знать, что дети, рожденные от него и от его дочери, рискуют получить в наследство многие генетические патологии. Но ему не приходилось раньше сталкиваться с такой болезнью, как у Керстин. Это не было похоже на врожденное заболевание – скорее, на инфекцию. Так или иначе, она была при смерти. Ее приступы усиливались, ее рвало кровью, и вдобавок она впала в кому.

Теперь, когда надежда на скорое освобождение таяла практически перед носом, Элизабет умоляла отца отвезти Керстин в больницу. Ее переполняли дурные предчувствия. Болезнь могла отодвинуть выполнение плана ее отца освободить ее и ее детей этим летом, если не заставить его совсем отказаться от этой затеи. Но что она могла? Ее дочь может умереть, если немедленно не оказать ей врачебную помощь.

Под натиском Элизабет Фрицль в конце концов уступил. Неужели после стольких лет бессердечности в нем послышались жалость и сострадание? Или на то были более рациональные причины? Поскольку его план по освобождению семьи из подвала основывался на поддержке его дочери, едва ли он мог позволить умереть кому-то еще из ее детей – при таких обстоятельствах Элизабет ни за что не согласилась бы помогать ему.

С другой стороны, его могла напугать мысль о том, что придется избавляться от тела взрослой женщины. Чтобы сжечь ее в печи, ему пришлось бы разрезать тело на куски – душераздирающее зрелище и для него, и для его детей, у которых не было бы иного выхода, кроме как наблюдать за происходящим. К тому же в Амштеттене жили и старики, которым был знаком запах горящей человеческой плоти.

Решив забрать Керстин в больницу, Фрицль порядочно рисковал, но он готов был пойти на это. Пока девятнадцатилетняя девочка была без сознания, она не представляла угрозы. Только придя в сознание, она могла рассказать больничному персоналу о своей жизни. Но у нее был ограниченный словарный запас. Она никогда не ступала в мир над ее головой, и ей было бы непросто объяснить свою мысль. Даже если она смогла бы облечь в слова то, как ей приходилось страдать, кто поверит ей? Чересчур неправдоподобная история. Наверняка Фрицль считал, что сможет разубедить их, что бы она им ни сказала, списав все на воображение умственно отсталой девочки, которую для ее же блага держали затворницей. Все равно он собирался забрать ее из больницы, как только она окрепнет достаточно, чтобы снова вернуться в подвал.

Фрицль не хотел, чтобы его жена узнала о других детях Элизабет, особенно о больной дочери. На сей раз она могла бы оказаться не такой легковерной. Она непременно пришла бы в больницу. Увидев свою внучку на смертном одре, она могла мимоходом вызвать подозрения у персонала. Розмари была еще одной стихией, которую в этот раз он не мог контролировать.