Замурованная царица. Иосиф в стране фараона

Как ни заманчивы, однако, были обещания Пентаура – восстановить царство Илиона, отомстить всем врагам Трои и дать Лаодике возможность воротиться на родину, как ни самоуверенны были речи об этом наследника египетского престола, – только Лаодике казалось все это едва ли возможным. Для нее непонятно было многое из того, что вокруг нее происходило. Чуялось присутствие какой-то тайны во дворце фараона, собственно на женской половине двора Рамзеса, и во главе этой тайны, по-видимому, стояли сама царица Тиа и ее любимец Пентаур. Что-то похоже было на заговор, и притом против самого фараона, все еще находившегося в отсутствии. Это сквозило из намеков, из недосказанных речей. Часто упоминались имена Бокакамона, Пенхи, какой-то девочки Хену, верховного жреца богини Сохет и многих других: о них говорилось как о «недовольных» кем-то, как о «своих». Упоминались еще какие-то «восковые изображения». Что все это означало?

Лаодика верила после всего того, что она видела в Египте, что этот всемогущий Египет со своими фараонами может восстановить Трою, что он в силах уничтожить всех врагов Илиона, что силы этих Агамемнонов, Ахиллов, Аяксов ничтожны перед силами одного фараона; но захочет ли этого сам Рамзес, которого Лаодика представляла себе каким-то страшным крокодилом?

Лаодика, слушая своего собеседника, не решалась, не смела задавать ему прямых вопросов. Она могла остановиться на единственной мысли: если боги были так милостивы к ней, к ничтожной единице священного Илиона, то отчего милость их не может снова излиться на всю бедную Трою? И отчего орудием этой милости не избрать всемогущих фараонов?

– Но захочет ли его святейшество, великий Рамзес, помочь бедной Трое? – проговорила как бы про себя Лаодика.

Пентаур сделал энергичное движение.

– Не захочет! Боги повелят, и будет исполнено, – сказал он загадочно.

В это время из-за ствола ближайшей пальмы выступила молодая, красивая женщина. Глаза ее с каким-то особенным блеском остановились на Лаодике.

– Ты что, Атала? – недовольным голосом спросил Пентаур.

– Я пришла сказать господину, что царский кобчик, бросив одну добычу, устремился за другой; я боюсь, что стрела охотника поразит жадного кобчика, – таинственно отвечала молодая женщина.

– Скорее кобчик поразит охотника, – гордо сказал Пентаур.

Молодая женщина что-то пробормотала и удалилась. Лаодике показалось, что она сказала какую-то угрозу, да и красивые глаза ее смотрели недружелюбно. Сердце или инстинкт подсказали юной троянке, что она должна остерегаться этой красивой египтянки.

– Кто эта женщина? – невольно спросила Лаодика.

– Это одна из девушек дома царицы, – неохотно отвечал Пентаур.

– А о каком кобчике и каком охотнике говорила она?

– Смысл этих слов дочь Приама узнает после, – был неопределенный ответ.

Из него Лаодика поняла только, что в женском доме и при дворе Рамзеса затевается что-то неладное.

Атала была дочерью начальника гарнизона в Фивах, Таинахтты, и состояла при женском доме Рамзеса в качестве почетной девицы – нечто вроде современной фрейлины. Она отличалась от прочих почетных девиц женского дома красотой и всеми, если можно так сказать, африканскими качествами – огненным темпераментом, подвижностью молодого тигренка и резвостью. Эти качества очаровали сердце наследника престола, и Пентаур перед всеми оказывал ей предпочтение, которое и перешло в бурную страсть. Ему отвечали тем же.

Но с тех пор как при дворе Тиа появилась Лаодика, Пентаур заметно охладел к своей возлюбленной, и Атала уже не раз втайне изливала слезы перед изображением богини Гатор в виде иносказательной жалобы, что «сердце ее осиротело, а постель ее не согревается солнцем ее души». На беду Пентаура, Атала была посвящена в тайну придворного заговора, потому что это был преимущественно «женский заговор».

Впрочем, Пентаур вполне надеялся на свои силы, а главное – на союз некоторых влиятельных жрецов, которые всегда были всесильны в Египте, до того всесильны, что все фараоны заискивали перед ними, осыпая их богатствами под видом жертвоприношений божествам. На стороне Тиа и Пентаура находились такие жрецы, как Амон-Мерибаст, верховный жрец Амона-Горуса, Ири, верховный жрец богини Сохет, и Имери, верховный жрец светоносного Хормаху.

В это время стремительно, как вихрь, подбежала к Лаодике хорошенькая Нитокрис.

– Ах, милая Лаодика! – заторопилась она. – Ветер твоего севера шепнул мне в ухо хорошую новость для тебя.

– Какую, милая Снат? – удивилась Лаодика.

– А что ты мне дашь, если я тебе скажу?

– У меня, милая, ничего нет, чтобы дать тебе, у меня есть только сердце, которое я уже отдала тебе с первого дня, как узнала тебя.

– Нет, Лаодика: еще есть что-то у тебя.

– Что же? Я не знаю.

– А твои губы, дай мне их.

– Возьми.

Плутовка не заставила себя просить: она жарко прильнула своими горячими губами к губам Лаодики.

– Ах, как сладко! Теперь скажу: вчера в Фивы приехал кто-то, кто носил тебя на руках.

Эти слова удивили Лаодику и встревожили: в несчастье люди всегда ожидают скорее дурных вестей, чем хороших.

– Кто же, дорогая Снат? Меня Херсе носила на руках.