Замурованные: Хроники Кремлевского централа

— Не-а. На Сербского возили — на экспертизу. Продленка на прошлой неделе была — еще на три месяца.

— Сидишь-то уже сколько?

— Два месяца, — парень тяжело вздохнул.

— 282-я?

— Ага.

— Кто ведет? «Генка»?

— Нет, менты.

— Хотят чего?

— Показаний. На Белова, на Белковского, на Березу.

— Ну и подельнички у тебя! Ха-ха! Откуда мусора взялись с такой изощренной фантазией?

— Не знаю, они каждую неделю ходят.

— Как это «не знаю»?

— Ну, это… они не представились.

— Ты что, без адвоката с ними лясы точишь?

— Без. Жути гонят.

— На тебя у них есть что конкретное?

— Нет.

— Ну, вот и не спеши под загрузку становиться. Тем более арифметика здесь простая: больше четверки не дадут, условно-досрочное по половине, пока следствие, суд… короче, при самых мрачных раскладах — доедешь до зоны и домой. Так что шли ментов по общеизвестному адресу.

— Наверное, ты прав, — напряженно процедил Тесак. — Самому-то сколько светит?

— Столько не живут!

Разительный контраст в перспективах явно взбодрил собеседника.

— Где сидишь? — сменил я тему.

— В 607-й.

— В большой, что ли?

— Да, в восьмиместке.

— Что за коллектив?

— Орехово-медведковский, кингисеппский, Шафрай, который по Козлову… Началась разгрузка воронка.

Хата 506-я, очередной тройник, отличается от камер третьего этажа серо-голубым пластиковым полом. Большое зеркало, дээспэшный буфет «под орех», непривычная форма шконок с высокими спинками. Занята лишь крайняя шконка напротив дальняка. Все шкафчики для документов и ниши под дубком заняты аккуратно подшитыми папками с бумагами, стопками газет и юридической литературой. На столе несколько блоков «Кэмэла», на плечиках — темно-синий костюм небольшого размера и рубашка с ярлычком “Brioni”.

Стопку газет придавил толстый том уголовного дела, с небрежной карандашной записью «Френкель».

Кинув матрас на верхнюю шконку, не тороплюсь распаковывать баул, у столь неожиданного пассажира необходимо выяснить кое-какие детали. Банкира завели часа через полтора. Увидев меня, он натужно, растерянно улыбнулся, поздоровался, неуверенно протянул руку.

— Надо прояснить один момент, Алексей, — рука банкира зависла в воздухе.

— Какой? — недоуменно-вежливо протянул Френкель.

— Что у тебя с ориентацией? — с неуверенной надеждой, что не придется выламывать банкира из хаты, спросил я.

— Все нормально, — улыбка банкира обрела естественные очертания. — Традиционная.

— А что за слухи ходят?

— Мусора прокладывают. Меня, когда на Бутырку кинули, на следующий день туда газету с этой липой бросили.

— Ну и?

— Блатные разобрались… Не прошел у ментов этот номер.

— Женат?

— Три года. Только ребенка решили завести и на вот…

Любопытный парень этот банкир. На вид типичный «ботаник», тщедушный очкарик. Таких обычно шпыняют в школе, не любят бабы, не уважают мужики. В свои тридцать шесть он выглядит так, как, наверное, выглядел и в двадцать шесть, и в шестнадцать. Самые любимые его воспоминания — путешествия по Европе за рулем, самые теплые — работа проводником поезда «Москва—Владивосток». По взглядам, как и всякий банкир, — либерал, но либерализм Френкеля — это прежде всего свобода рынка. От политики отчужден, хотя благодаря редкой памяти и интересующейся натуре о ней блестяще осведомлен.

Спрашивает вдруг:

— Вань, я похож на еврея?

Интересный вопрос от банкира по фамилии Френкель, по отчеству Ефимович.

— А как же! Ефимыч! — ответил я.

— Странно, — растянул тот. — А я ведь себя к евреям не отношу. У меня только дед по отцу еврей.

К своему положению Алексей относится так же неожиданно, как и к национальности.

— Для меня тюрьма — это приключение, путешествие в затерянный мир. Да, в каждой сложной ситуации нужно уметь находить свои удовольствия.

Его закрыли 11 января, ровно на месяц позже, чем меня. Закинули на Бутырку, в большую хату — на 15–20 человек. Менты думали сломать — не сломали. Привезли сюда, в ИЗ-99/1 на постоянное место жительства.

Воли и дисциплины в этом путешественнике по затерянным мирам российского бытия хватит на роту спецназа. Вечная улыбка, близорукий прищур сквозь очки, из самых негативных чувств — удивление и растерянность. С вертухаями исключительно на «вы»: «будьте любезны», «спасибо», «здрасьте». Просидев семь месяцев в тюрьме, Алексей сумел не только не поднахвататься каторжанских манер, словечек, вычурной арестантской тоски, но, словно назло судьбе и неписаному тюремному уставу, упорно сохранял в себе свое вольное «я». Воронок он называет автобусом, шконку — кроваткой, камеру — номером, допросы — встречами, все процессуальные действия — работой. Единственные, кому достается от Френкеля, так это цирики, которых он зовет «звероящерами» и «насекомыми». С присущей ему интеллигентностью Алексей никогда не спорит, он лишь высказывает свою точку зрения, всегда соглашаясь с логикой. Злобы и ненависти в нем ни грамма, о своих врагах, о ментах, прокурорах, судьях отзывается с иронией, порой даже с сочувствием. Иными словами, Френкель человек порядочный или очень натурально его изображающий. Хотя в тюрьме, если надел маску, рано или поздно она непременно сползет.