Замужем за облаком. Полное собрание рассказов

Социальным работником! Это мне нравится. Гордон Эпштейн жил на этой планете для себя одного, забыв обо всех остальных. Было непросто проглотить мысль о том, что он пытается облегчить жизнь беременным женщинам или бездомным ханыгам. Знаю, так говорить нельзя, иногда люди меняются, но это не тот человек. Забудем об этом.

Три года назад я обедал в ресторане Муссо и Франка, когда услышал из соседней кабинки громкий смех. Обернувшись, я увидел, что смеется не кто иной, как Гордон Эпштейн. Естественно, он стал старше, шире в щеках и у́же в темени, но несомненно это был он, Гордон Эпштейн.

Я понимал, что он не узнает меня, но, решив немного позабавиться, тут же встал и направился к нему, протягивая руку:

– Гордон Эпштейн! Как поживаешь?

Он был с двумя женщинами весьма заурядной внешности, и сперва на его лице мелькнуло возмущение – кто это еще ввалился на территорию, которую он облюбовал с этими девицами! Но уже в следующий миг возмущенное выражение уступило место смеси лукавства и замешательства – он увидел, кто приветствует его, не знал, кто это, не хотел этого показывать, не хотел выглядеть дураком и не хотел выражать излишнего восторга. Как в прежние дни, присмотревшись, можно было увидеть мозговой центр Гордона Эпштейна за работой.

– Эй, а ты как?

– Гордон, я Гарри Радклифф. Выпуск шестьдесят седьмого года в Бэнксе.

Хотя он явно не вспомнил меня, при одном упоминании того места, где в свое время он был королем, во взгляде, обращенном на меня, появилась нежность.

– Гарри, господи, как поживаешь? Заходи, присаживайся.

Мы поболтали пару минут. Своим поведением он напомнил мне жизнерадостного большого пса, стремящегося лизнуть тебя в лицо. Казалось, Эпштейн был безумно рад встрече с кем-то, знавшим его много лет назад. Слушая его, я понял, как мне повезло, что у меня не было счастливого детства. Тем, у кого оно было или кто достиг своего пика в ранние годы, остаются только воспоминания о былом счастье и силе, чтобы плыть по течению всю оставшуюся жизнь. Разве может что-нибудь сравниться с тем временем? Для них ничто больше и не может.

Гордон где-то работал, был разведен, детей не имел. Все эти подробности меня не слишком интересовали. Мне было достаточно узнать, что вся его жизнь сейчас – это тихое отчаяние. Когда он спросил, чем занимаюсь я, я с максимально возможной ложной скромностью рассказал ему о своей полной событий и успехов жизни. Закончив, я был очень доволен собой. Это было глупо и тупо, так чваниться перед ним, но он был досадным призраком моего прошлого, и только так я мог его изгнать. Кроме того, я уверен, что никто не упустит случая лягнуть другого, если предоставится возможность.

И вот, поглощенный раздуванием собственных достижений, я вдруг ощутил укол подозрения от его рассказов о себе. Гордон, какое бы впечатление он сейчас ни производил, был одним из подлейших махинаторов, каких я знал. Если человек не ударился в религию или на него еще каким-нибудь образом не снизошло просветление, он никогда не остановится в своей лжи, особенно такой великолепной, византийской, масштабной, на которую был способен этот парень. Почему это он с такой готовностью признается мне в своей несостоятельности? Особенно в присутствии двух женщин, на которых явно старается произвести впечатление? Тут что-то затевается. В глубине моей тоже достаточно подленькой души родилось подозрение, что Эпштейн пользуется мной, как вор-карманник, освобождающий тебя от всей твоей наличности, прежде чем ты почувствуешь, как он тебя толкнул. Сукин сын. Я не собирался задерживаться в его обществе. Чувствуя себя полным идиотом, я тем не менее посмотрел на часы и застонал, что опаздываю на деловую встречу. Унося ноги из ресторана, чтобы спасти хоть что-то, я напоследок успел лишь заметить его удивленное лицо.

* * *

Мой щенок залаял на его лошадь. Я снова прицепил поводок и держал дрожащую собаку у ноги. Гордон слез, и мы пожали друг другу руки.

– Гарри, я действительно рад тебя видеть. Сколько мы не виделись? Боже, столько всего случилось!

Он сильно загорел, а морщины вокруг глаз как будто бы принадлежали кому-то постарше. Он также заметно похудел с той нашей встречи в Калифорнии.

– Хорошо выглядишь, Гордон. Похоже, ты подзанялся собой.

Лошадь позади громко фыркнула, и Эпштейн повернулся на сто восемьдесят градусов, чтобы посмотреть на нее.

– Что? Я ничего не говорил! – крикнул он животному.

– Ты разговариваешь с лошадью, Гордон? – хихикнул я.

Снова обернувшись ко мне, он прищурился, в глазах его читались омерзение и горечь.

– С моими призраками, Радклифф. С моими чертовыми призраками утраченного. Пошли, присядем где-нибудь, и я расскажу тебе. У тебя есть время выслушать мою историю?

– Конечно.

Мы сели, и Эпштейн тут же начал рассказывать. Он отпустил поводья, но лошадь не отходила далеко от нашей скамейки. Собака, поняв, что чудище ею не интересуется, улеглась у моих ног.

– Помнишь Фредерика Споуда?

– Научный червь? Этот чокнутый?