Занавес упал

Но здесь как будто ничего не изменилось. Ярко светился экран телевизора, рассеивая мрак помещения. Узники сидели на своих подстилках. Свин тихонько покачивался, словно в трансе, и что-то неразборчиво бормотал. Виктор поглаживал покалеченную руку. Он поднял на Дарью усталый взгляд. Его разбитых губ коснулась чуть заметная улыбка.

— Похоже, это все?

Дарья кивнула, подумав, что раньше он бы добавил «рыжая». Виктор посмотрел на брата, а затем скривился и прикрыл глаза.

— Как это будет?

— Я не знаю, — промолвила Дарья. — Тебе страшно?

Он долго молчал, а когда заговорил, голос его звучал совершенно безжизненно:

— Я не боюсь смерти. Я боюсь, что смерть — это не конец… Мне хочется просто исчезнуть, чтобы с той стороны не было ничего.

Дарья больше не испытывала злости ни к Виктору, ни к Свину, и ей не хотелось им рассказывать, что с той стороны властвует Гроза, что там мертвые страдают, что там Розу и Артура преследуют их собственные демоны, что там Алексей обречен в одиночестве брести целую вечность по ледяной пустыне. Что для тех, кого забирает Гроза, смерть — это не конец.

— Черепашки и черепашонки уходят, — тихонько заскулил Свин. — На трубе никого не осталось… никого… совсем…

Полумрак помещения всколыхнулся, стал неоднородным. Он будто очнулся от дремы и, ужаснувшись собственной обыденности, поспешно превратился в беспокойную хмарь. Стены поплыли, углы смазались, потолок с плафонами растворился, уступая место сизой клубящейся мгле.

— Никого… не осталось, — хныкал Свин. — Черепашки уходят… уходят…

Вглядываясь в мглу, Дарья вспомнила, как, стоя под дождем, собиралась перерезать себе вены. С тех пор прошла целая вечность. Вены были не тронуты, но она все же умерла в ту дождливую ночь. Погибла, когда задумала месть. Та женщина была слишком слаба, а потому из боли и ненависти родилась другая Дарья, женщина, способная отрезать людям уши, закапывать беспомощных стариков заживо. Способная убить собственного мужа. Лучшая актриса в театре Грозы. И ведь даже сейчас не было никакого раскаяния. Если бы время отмоталось назад, она опять выбрала бы месть, а не бритву. Рожденная в ту ночь женщина была обречена пройти весь этот путь до конца. Черепашки уходят… а она останется, ведь занавес для нее еще не упал.

Мгла заполнила почти все пространство, кроме участка, на котором находились Дарья и узники. Из глубин дымной хмари беззвучно и как-то робко высвечивались голубоватые отблески. Стихия как будто дремала. Но Дарья была уверена: это мрачное спокойствие обманчиво. Затронешь невидимый нерв — и мгла взорвется, выстрелит черными протуберанцами, неудержимо разъярится молниями, взревет чудовищными громовыми раскатами.

— Вот и все, — тихо промолвил Виктор. Он медленно, морщась от боли, поднялся на ноги. — Я слышу ее.

Дарья тоже слышала — звук, словно где-то рядом завывал и стихал ветер. Она подумала о ночах в интернате: рыжеволосая девочка лежит в кровати, натянув одеяло до подбородка. Не может уснуть, смотрит в окно, на стекле которого тени образовали дрожащие корявые узоры. А за окном промозглая осень. И ветер завывает. Девочке мерещится, что там, среди мокрых деревьев с пожухлой листвой бродит чудовище. Она даже придумала ему имя… теперь уже и не вспомнить какое, что-то на «Г»… А может, чудовище действительно существовало? Может, Гроза всегда была рядом — бродила, скрываясь в ночи, присматривалась? И выбрала рыжеволосую девочку, чтобы много лет спустя сделать ее игрушкой в своих руках.

Ветер. Как дыхание. Она здесь. Это ощущалось кожей, кровью, каждой клеткой тела. Дарья чувствовала, как пространство вокруг тяжелеет, наполняется напряжением. Глаза щипало, в кишках разрастался холод, волосы потрескивали.

Свин тонко заскулил и принялся хлопать себя ладонью по виску, будто пытаясь выбить из головы собственное безумие. Виктор же обреченно смотрел в пол перед собой. Веко в его заплывшем глазу подрагивало, с губ срывался шепот:

— Я слышу ее. Слышу…

Во мгле возник бледный овал лица. Волосы — как продолжение дымной хмари. Гроза с неспешным изяществом ступила на бетонный пол комнаты и застыла. Несколько мгновений Дарья видела ее вполне отчетливо: красивая обнаженная женщина, по телу которой струились лоснящиеся, будто живые, иссиня-черные ленты. А потом фигура начала двоиться, троиться, растекаться, словно Гроза не могла удержать физическую форму здесь, на чужой территории. Она казалась реальной и нереальной одновременно.

Мозг Дарьи бунтовал. Он возмущенно пытался обработать изображение, полученное с сетчатки глаз, но воспринимал все как нелогичный зрительный обман. Мозг знал лишь то, что положено знать, а это… это было знание иного измерения.