Запечатанное письмо

— Довольно! Можешь сидеть здесь хоть всю ночь и сходить с ума, — сказал ему Уильям, вставая и потягиваясь. — А я хочу спать.

Гарри снова уставился на бумагу и сидел так, пока перед глазами не начали плыть пятна.

— Что же мне написать?

— Боувил сказал, что, скорее всего, его не будут зачитывать, — успокоил его Уильям. — Ты только начни, а там уже все само собой получится. Ну, спокойной ночи.

Гарри положил перо и вытер вспотевшие руки.

— Ну, что еще?

— В конце концов, это моя первая попытка сфабриковать фальшивку, — со слабой потугой на шутку пожаловался он.

— Раз ты подписываешься под ней, это уже не фальшивка, — бросил на ходу Уильям, направляясь к двери.

В день второго судебного разбирательства Боувил выглядел весьма довольным.

— Сегодня я намерен опровергнуть контробвинения, выдвинутые ответчицей, а точнее, клеветнические выпады против доброго имени истца. А именно ее заявление о том, что если супружеская измена действительно имела место, то лишь потому, что на это ее толкнул муж своим пренебрежением к супружескому долгу и жестоким обращением. Любой иностранец, даже поверхностно знакомый с британскими законами, назвал бы это странной защитой со стороны женщины, которая настаивает на своей полной невиновности. — Он говорил бесстрастно, но явно ожидал смеха публики. — Но, оставляя в стороне этот очевидный момент, давайте рассмотрим, насколько дурно должен был вести себя истец по отношению к своей жене, чтобы она стала искать утешение в объятиях другого мужчины. О, прошу прощения, — обратился он к жюри, — я, конечно, хотел сказать, в объятиях не менее двух других джентльменов.

Это вызвало смешки.

У Гарри тяжелели веки. Как будет досадно, если он проспит такой важный для него момент. Но этой ночью он спал всего час-полтора, да и в этот короткий промежуток ему приснилась Хелен. Не та вздорная женщина, с которой он еще недавно жил под одной крышей, а танцующая Хелен в легком прозрачном платье, прекрасная одалиска.

— Двое из наших свидетелей — миссис Николс и миссис Уотсон — охарактеризовали отношение истца к жене как исключительно доброе и терпимое, — напоминает Боувил присяжным. — Да, он находил ее эксцентричной, раздражительной и взбалмошной, однако, видимо, давно с этим примирился. Далеко не пренебрегая ею, он глубоко верил в ее порядочность, ни в чем ее не подозревая, когда она порхала по всему острову в обществе разных офицеров. В 1857 году, еще до их отъезда на Мальту, когда она потребовала себе отдельную комнату, он не стал отстаивать свои супружеские права. Какой муж в этом зале — да и во всей стране! — может похвастаться такой терпимостью?

«Я выгляжу какой-то тряпкой, — думал Гарри, низко опустив голову. — Или евнухом».

В голосе его барристера звучали возмущенные нотки.

— Опираясь на зловещие факты прошлого, открывшиеся во время разбирательства, адвокат ответчицы может обвинить истца в том, что он слишком потакал слабостям своей жены, но что это, как не глубокая супружеская любовь?! Могут даже возразить, что он должен был понимать, какую роль играют Милдмей и Андерсон в жизни его жены, но дело в том, что честная и прямодушная натура этого закаленного боевого ветерана ее величества не допускала и мысли о предательстве своих товарищей по оружию, не говоря уже об особе нежного пола.

Гарри едва удерживает стон. У Боувила получается портрет какого-то близорукого Дон Кихота, слабоумного рыцаря! Неужели в его деле не обойтись без того, чтобы превратить его в полностью безвольное и бесполое существо?

— Погруженный в служебные обязанности, не желая подозревать что-либо дурное в поведении матери своих детей, — продолжал Боувил, — истец все же делился своими тревогами с другими, большей частью с Уотсонами, но также — что естественно — с овдовевшим отцом своей жены мистером Кристофером Уэббом Смитом. Если позволите, я зачитаю несколько важных строк из письма, которое уважаемый торговец Флоренции прислал своему зятю в ноябре 1863 года, то есть в прошлом году… — Боувил откашлялся. — «Я могу лишь выразить надежду, что моя дочь изменит свое поведение и избежит опасности обесчестить своего мужа, детей и семью, что она удержится от гибели». Жюри следует обратить внимание, — говорил Боувил, многозначительно поднимая палец, — что мистер Смит, как и адмирал, судя по всему, еще не знает, что Хелен Кодрингтон уже погибла. Следовательно, истец, как и его тесть, был глубоко обеспокоен, но ни в коем случае не потворствовал, не попустительствовал — или, как сейчас принято говорить, не смотрел на все сквозь пальцы, — скорее он был ослеплен глубокой любовью, достойной всяческих похвал. И лишь в текущем году, после возвращения супругов в Англию, истец, сняв с себя бремя забот своего поста, имел время более серьезно и внимательно подумать о поведении своей жены. Шестнадцатого сентября внезапно заболела их дочь, и он отправил телеграмму в дом мисс Фейтфул на имя своей жены. Но когда он понял, что она ее не получала, у него возникло страшное опасение, что она действительно изменяет ему.