Записки

В эту зиму я стала очень заботиться о нарядах. Княжна Гагарина часто говорила мне украдкой и тайком от Чоглоковой, – перед которой, мимоходом говоря, было непростительным преступлением похвалить меня, – что я со дня на день хорошею; этому пришла пора, мне было тогда восемнадцать лет. Там и сям я встречала льстецов, повторявших мне то же; я начинала им верить и дольше прежнего оставалась перед зеркалом. У меня был мальчик-калмык, который очень хорошо причесывал; часто я звала его по два раза на дню, когда представлялся к тому случай. Я была высока ростом и очень хорошо сложена; следовало быть немного полнее: я была довольно худа. Я любила быть без пудры, волосы мои были великолепного каштанового цвета, очень густые и хорошо лежали; но мода быть без пудры уже проходила; я иногда пудрилась в ту зиму. Лесток сказал мне вскоре после свадьбы, что шведский посланник Вольфенштиерна находил меня очень красивой. Я за это ничего против него не имела, но это приводило меня в некоторое замешательство, когда мне приходилось с ним разговаривать. По скромности ли, или по кокетству, я хорошенько не знаю, но всегда это стеснение действительно существовало.

Немного времени спустя была свадьба моего камергера князя Александра Голицына с княжной Дарьей Гагариной, моей фрейлиной.

В течение зимы было еще несколько свадеб и один или два маскарада. В кадетском корпусе, бывшем тогда под управлением князя Бориса Юсупова, была разыграна этими молодыми людьми пьеса, которую императрица велела раз или два сыграть на придворном театре. Представляли «Заиру»; Мелиссино играл роль Оросмана; у него были очень красивые глаза, но вся эта труппа отвратительно произносила текст по-французски. Остервальд играл роль Лузиньяна.

Шестого января 1748 года, в праздник Богоявления, я встала с сильной болью в горле, с тяжелой головой и с недомоганием во всем теле. Однако я оделась, чтобы пойти к обедне и с намерением следовать за крестным ходом на Неву для водоосвящения. Но, хотя на тот конец даны были все распоряжения, императрица не последовала за крестным ходом, как обыкновенно она делала, а также уволила от этого нас с великим князем. Вернувшись к себе в комнату, я была принуждена лечь, так как у меня сделалась лихорадка и всю ночь был очень сильный жар.

Когда я проснулась, Крузе, подойдя к моей кровати и посмотрев мне в лицо, громко вскрикнула и сказала, что у меня наверное оспа. Я ее смертельно боялась; я посмотрела на свои руки и грудь и нашла их сплошь покрытыми мелкими красными прыщиками. Послали за доктором Бургавом; явился лейб-медик императрицы граф Лесток, и все думали, что у меня оспа. Мой хирург Гюйон сказал мне, впрочем, что это еще очень сомнительно и что это, может быть, какая-нибудь иная сыпь, например корь или то, что по-немецки называют Rothepriesel, а по-русски, кажется, лапуха. Случилось, что только он один не ошибся; на этот раз я отделалась страхом. Меня перенесли вместе с кроватью в более теплую и удобную комнату, так как альков моей спальни был подвержен сквознякам, – его отделяла от большой приемной лишь тонкая дощатая перегородка, и все зимы, когда я там спала, у меня постоянно были флюсы.

Я должна сознаться, что Чоглокова, хоть и была в последней поре беременности, всячески заботилась обо мне во время этой болезни. Она почти не покидала моей комнаты, избегала неприятных разговоров и вообще казалась очень смягчившейся и даже иногда, но редко, снисходила до маленьких одолжений. Я была изумлена, но долго не знала причины, о которой подробно скажу ниже.

Поправившись от этой болезни к концу Масленой, я хотела говеть на первой неделе Великого поста. Мы, то есть великий князь и я, уже начали готовиться к этому, как пришла Чоглокова объявить с добродушным видом, что императрица приказала отложить это намерение на последнюю неделю; я сказала ей, что мне, по обряду нашей церкви, это будет невозможно, так как мои месячные этому помешают. Чоглокова мне сказала, что она уже сделала это возражение ее величеству, но она желала, чтобы мы говели с нею. Я сообразовалась с волею императрицы, и мы прекратили говение.

По особому повелению императрицы Чоглоков должен был ночевать в передней великого князя; он являлся туда, когда великий князь ложился спать, и вставал, когда докладывали, что великий князь проснулся. До сих пор я не понимаю смысла этого распоряжения – разве для того, чтобы охранять главную дверь пустого помещения, в котором, однако, имелась еще другая, не охраняемая входная дверь.