Записки

И тут новый наместник стал жаловаться, что Позен при рассмотрении перемен в рескрипте сказал присланному чиновнику: «Да что ж, разве он (Воронцов) хочет царской власти?» Отсюда родилась жаркая сцена, при которой Позен уверял и клялся, что не только не думал говорить этих слов, но не имел к тому и малейшего повода, приписав упомянутую поправку в рескрипте совсем не намеренной, а одной невольной ошибке в редакции.

Воронцов отвечал, что знает своего чиновника 17 лет и не может не поверить его слову. Напоследок, на очной ставке, данной тут же по усиленному настоянию Позена, тот чиновник несколько изменил прежнее свое показание, приведя слышанные им слова в таком виде: «Ведь это будет царская власть».

Но Позен продолжал утверждать, что не сказал и этого и вообще ничего подобного и, наконец, после продолжительного прения объявил, что все это происшествие и еще более настоящая сцена ставят его в невозможность оставаться долее в таких служебных отношениях, где, при частой деловой переписке, ожидающей его с наместником, внушения и наговоры чиновников всегда могут давать иной толк его словам, так что, будучи только исполнителем и передавателем высочайшей воли, он легко может невинно пострадать.

Действительно, возвратясь домой, он тотчас послал Чернышеву просьбу об увольнении его в отставку, может быть, в тайном чаянии, что его будут удерживать и уговаривать. Но судьба его была уже решена вступлением в неравный бой с Воронцовым. Государь мог принять это состояние только в двояком виде: или как оппозицию против сановника, стоявшего в то время, в глазах и правительства и всей публики, на высшей степени гражданского величия, или как неблагодарность за все, чего он, Позен, достиг до тех пор по милости государя, а неблагодарность, в понятиях и чувствах императора Николая, была самым черным из всех пороков.

Указ об увольнении Позена, согласно его просьбе, вовсе от службы был немедленно подписан[136]

, а многочисленные враги его возопили, что если бы Воронцову и не удалось ничего сделать на новом его поприще, то одним удалением Позена он уже оказал огромную государственную заслугу государю и России.

Вместе с тем был подписан и тот рескрипт, который дал первоначальный повод к рассказанной здесь катастрофе, но в котором сам Воронцов рассудил замеченное Позеном место пояснить тем, что наместник оканчивает собственной властью все дела, восходящие в обыкновенном порядке на разрешение министров, и прибавил также особую оговорку о делах законодательных. Этим рескриптом, поставившим наместника не только наравне, но некоторым образом и выше министров, положен был надгробный камень над всеми прежними долголетними изысканиями, экспедициями, соображениями, над всеми трудами местных и главных начальников, комиссий, комитетов и самого Государственного Совета. С этой минуты началась для Закавказья новая эра единовластного и почти отдельно-самобытного управления, которое хотя потом, еще при жизни императора Николая, выпало из рук ослабевшего жизненными силами Воронцова, но в той же самой полноте перешло к преемнику его, генералу Муравьеву.

* * *

Петербургские врачи летом 1845 года объявили, что у императрицы — аневризм в сердце, угрожающий ежеминутной опасностью ее жизни. Но всемогущий Мандт, возвратившийся в это время из-за границы, решил своим диктаторским тоном, что все это вздор, что аневризмы и в помине нет; что вся болезнь заключается в биении сердца и что против этого лучшее средство провести зиму в теплом, благорастворенном климате.

Приговор Мандта был, как всегда, законом для государя. Несмотря на глубоко расстраивавшую его необходимость продолжительной разлуки, для зимнего пребывания императрицы избрали Палермо и там прелестную виллу княгини Бутеры, урожденной княжны Шаховской.

Сначала предполагалось ехать до Штетина водой, но свирепствовавшие в августе — месяце отправления императрицы — сильные бури изменили этот план, и она поехала на Берлин сухим путем, сопровождаемая, сверх великой княжны Ольги Николаевны, фрейлинами графинею Тизенгаузен, Нелидовой, Столыпиной и Акуловой[137]

, гофмаршалом графом Шуваловым, генерал-адъютантами князем Лобановым-Ростовским и графом Апраксиным и лейб-медиками Мандтом и Маркусом.

Государь провожал ее почти до Острова, и прощанье их, по рассказам очевидцев, было самое трогательное. Когда экипажи императрицы уже двинулись, он долго стоял на одном месте и глядел вслед за ними со слезами на глазах.

В конце сентября императрица приехала в Комо, где остановилась в Соммариве, вилле прусской принцессы Албрехт.