Записки Анания Жмуркина

— А однажды, после кровопролитного боя, мы выбили немцев с мельницы и, заняв ее, решили похоронить честь честью своих солдатиков и немецких — мертвые немцы не враги. Да и живые, как я думаю, не враги. Нарыли могил, положили убитых в них, засыпали землей, поставили над ними кресты, вдоль берега и на таком расстоянии, чтобы половодьем их не смыло, и нам стало до того грустно, что мы отошли от мельницы на полверсты назад. Новый ротный не поругал нас за это, что отошли. Он только командиру второго взвода сделал выговор: «На каком основании положили немцев в одни могилы с русскими? Этих варваров надо сбросить в овраг. Они недостойны такой высокой чести — лежать в одних могилах с русскими». Взводный, — он не из мужиков был, из рабочих, кажется, из Нижнего аль из Казани, сутулый такой и со шрамом на правой щеке, — возразил ему: «Мертвые немцы и русские уже помирились, и им не тесно будет в общих могилах: в мире вечном будут лежать». Ротный задохнулся, от ярости. Отдышавшись, он поглядел на солдат, которые и виду не показали ему, что слова взводного пришлись им по душе, погрозил пальцем: «Больше я этого не потерплю. Запомни!» И взял взводного под руку, отвел в сторону и долго распекал его.

Прокопочкин опять громко вздохнул. Мне показалось, что его лицо разделилось на две части: верхняя часть вместе с носом отплыла от нижней, и плакала, и выражала страх; нижняя часть лица горько и наивно, по-детски, улыбалась, показывая молодые белые зубы.

— Теперь там, должно быть, от осенних дождей да изморози солдатики-то загнили. И не узнаешь, пожалуй, в какой могиле Павлов и Шульман, в какой Храмов и Романенко и Шульц… Да где уж там! В общем, я так рассуждаю, все равно… Пройдут годы, сгниют кресты над речкой, — их комельки не обуглены, не просмолены, сделаны наспех из сырого леса и поставлены. На войне все делается наспех… Вот только поэтому и войны часто бывают. Пройдет плуг, распашет землю вдоль берега, хорошо удобренную молодыми жизнями, вырастет на ней богатая рожь или пшеница, зацветет, зашумит тяжелыми колосьями. Придут девчата и парни, сядут на межи и будут петь радостные и грустные песни. И никто из них не вспомнит, что на этом самом месте, где они сидят, поют песни, признаются друг другу в любви и, черт возьми, целуются, не так давно была ужасная бойня: немецкие крестьяне и рабочие штыками вспарывали русским рабочим и крестьянам животы, а русские рабочие и крестьяне вспарывали штыками животы немецким рабочим и крестьянам. Не правда ли, братцы, как ловко придумано? — Слеза сверкнула у Прокопочкина под левым глазом, а сизые губы шире заулыбались, уже не на рюмку с горечью они были похожи, а на небольшую чашу. — И вот какой-то Прокопочкин, батрак и шахтер, заколол штыком в каких-нибудь пятнадцать — двадцать минут восемь немцев. А какой-нибудь Шульц из-под Кёльна или Мюнхена убил столько же русских у этой мельницы. А за что, позвольте спросить? — Его глаза, скорбно плачущие, скользнули по палате и остановились на Первухине.

— А ты, Прокопочкин, спроси у верховного командующего об этом, — сказал раздраженно Синюков. — Он, конечно, в курсе этой войны и, может быть, доложит тебе. А что Первухин ответит? Эх, страдалец! — Синюков всхлипнул и, стеная, слабо рассмеялся. Его смех показался мне неуместным, неприятным. Так смеются только сумасшедшие. Может быть, он сошел с ума? Нет, он утром был нормальным.

Синюков, видя, что все испуганно как-то смотрят на него, сам испугался своего смеха, признался:

— Глупо, да, глупо получилось у меня со смехом. Прокопочкин, прости.

Прокопочкин не ответил. Шкляр вскочил с койки, поправил георгиевские медали и кресты. Их тихий, мелодичный звон разлился по палате и замер. Потом Шкляр опять лег на койку, натянул серое одеяло до пояса. Карие глаза Шкляра сердито блестели, морщины вздулись на лбу. Было заметно, что ему не понравился рассказ Прокопочкина. Он нервно взял со столика яркий журнал «Лукоморье», раскрыл его и минуты две рассматривал картинки, но эти картинки не погасили гнева в нем.

— Все то, что вы, Прокопочкин, рассказываете, бред. Война есть война. Она была до нас, она есть, она и будет. И о войне не надо говорить скверно… — Шкляр скользнул колючим взглядом по мне и Синюкову. — Вы видите, как моя грудь украшена орденами. За последний мой подвиг сам генерал Брусилов поцеловал меня и произвел в офицеры. Понимаете, братцы, я заплакал… по щекам моим покатились слезы радости, гордости и счастья, что я оказался не последним сыном своей родины. Как только заживет рана на руке и рука будет твердо держать оружие, я снова буду на фронте, на передовой линии.

— Патриот, замолчи, — сказал равнодушно Первухин. — Шкляр, твои восторги насчет войны нам тоже надоели. — Немного помолчав, он вздохнул и стал продолжать: — Я, конечно, добровольно не пойду… Пошлют — пойду. Шкляр, у тебя последний номер «Нивы», так прочитай нам из него какой-нибудь патриотический стишок.