Записки Анания Жмуркина

«Что это у меня в кармане?» — ощутив тугой сверток, подумал я. Ведь я ничего в этот карман не клал. Отстраняясь от стены, осторожно вынул его и развернул холстинную тряпочку: в ней лежала пачка листовок на папиросной бумаге и записка:

«Родной товарищ, распределите присланное так, чтобы его хватило на все роты полка. Проделайте осторожно эту работу, но не сами лично, а поручите своим верным людям. Привет друга».

Я завернул сейчас же листовки в тряпочку, спрятал в карман шинели, разорвал записку, и ее клочки выбросил в бойницу.

«Надо повнимательнее присмотреться к солдатам», — решил я. «Проделайте эту работу осторожно, но не сами лично, а поручите своим верным людям», — повторил я взволнованно фразу записки. «Если так друг пишет, то он, несомненно, знает меня. Кто же этот друг?» — и я стал перебирать в своей памяти партийцев, знакомых лично мне. Не остановившись ни на ком из них, я стал думать, кому поручить это важное и необходимое дело. Но думал я над этим недолго: немцы открыли сильный орудийный огонь, почва мелко задрожала, из пазов накатника потекла насыпь, орудийный вонючий газ начал наполнять окопы, заползать в блиндажи: снаряды тупо ударялись в наволочь окопов и блиндажей, и я, оборвав свои мысли, плотнее прижался к земле.

Солдаты взвода, как и я, были неподвижны. Забегали по окопам и блиндажам взводные и отделенные, приказывая смотреть зорко в бойницы и целиться метко. Не прошло и часа, как снова наступила жуткая, отравленная пороховым дымом тишина, а затем раздались свистки, истошные голоса:

— Становись! Ружье!

Загудели наши батареи, застрекотали пулеметы и винтовки. Воздух от их огня захлюпал, заклокотал.

Солдаты противника вылезли из окопов, пошли в наступление, ощетинились штыками.

Стреляя, я видел в бойницу, как серо-зеленая цепь извивается гигантской змеею, то припадая к земле, то поднимаясь, как она рвалась на части, потом снова, оставив убитых и раненых позади, сливалась в одну, бросалась вперед и, редея быстро-быстро, с ревом приближалась к нам. Вот она уже не такой толстой докатилась до половины расстояния, лежавшего между нашими и ихними окопами, и, срезаемая ружейным и пулеметным огнем, в изнеможении повалилась на землю и начала медленно, по-черепашьи, отступать.

И вторая атака противника была отражена.

XIII

Вечером, после третьей немецкой атаки, принесли жратву и пачку писем. В этой пачке оказалось и мне письмо. Я письмо положил в карман шинели и принялся за горбушку черствого хлеба и за мясо, нанизанное маленькими кусочками на деревянную шпильку. Евстигней и Соломон тоже принялись за еду, а вошедший в наш блиндаж Игнат завел разговор о деревне, — он уже спорол свой обед и, глядя на нас, изредка облизывал губы.

— Ты что, уже пообедал? — работая зубами до скрипа над жилистым мясом, спросил Евстигней.

— Долго ли? — улыбнулся Игнат и выругался: — Сволочи, носят жратву через два дня на третий, да и то какой-нибудь жалкий кусочек падали, так что посмотришь на него, а его уже нет; хлеба тоже недодают: за три дня я должен получить не каких-нибудь полтора-два фунта, как это я получил сейчас, а по правилу девять фунтов, а тебе — шиш.

— Гороховый, — добавил Евстигней, — сволочи! Ну, что тебе пишет жена? Рассказывай.

— А у меня, брат ты мой, нет жены, — засмеялся Игнат.

— Так же, как и у меня, — вскидывая голову от мяса и горбушки хлеба, соврал Евстигней. — Это, братенок, хорошо, а главное — меньше заботы, когда жены нет, а то думай и майся из-за нее: какому она Ваньке подсыпает свою меморию?

— Правильно! — крикнул визгливо в проходе окопа Вавила и вывалился к нам в блиндаж. — Правильно! Жены нонче обманцивы, и я им на одну капельку не верю, — Вавила показал кончик мизинца, — вот на сколько!

— Да-а, — вытирая усы от крошек, мычал Евстигней, — бабы нынче пошли изменчивые, как погода в октябре. Да-а… Так, значит, у тебя, Игнат, нет жены?

— Нет.

— Хорошо, брат. А главное — меньше заботы. А от кого это ты письмо-то получил: от матушки или от…

— От одной знакомой, — густо покраснев, улыбнулся Игнат, — я с ней, можно сказать, как с женой жил.

Евстигней вытаращил каштановые глаза, полуоскалил рот и, дергая рыжими усами, восторженно посмотрел на Игната и дико заорал:

— Молодец! Дай руку! Дай скорее руку!

Игнат еще больше покраснел, осторожно погладил брюшко, шариком подкатился к Евстигнею и подал пухлую руку.

— Вот как, — рычал Евстигней, — А теперь давай облобызаемся… Вот так, братенок.

Мы все трое — я, Соломон и Вавила — удивленно смотрели на эту трогательную картину. Нам было как-то странно, что двое мужчин объясняются в своих чувствах. Евстигней хрипел: