Записки Анания Жмуркина

— Это черт знает что такое! — крикнул взводный и вплотную подошел к Соломону, толкнул его к бойнице и, втягивая шарообразную голову в плечи и опуская застенчиво мышиные глазки, снисходительно заговорил: — Ну как с вами, ребята, не ругаться? И ты, Соловейчик, браток, не сердись на меня… Да, да… Вы и святого Николая выведете из терпения! Вам говорят — стрелять, а вы о Саррах и Марьях думаете. Я тоже был бы не прочь подумать о своей Оксане, да…

— И, наверное, думаешь, — сказал обиженно Соломон.

— Да некогда, браток. Я бегаю как угорелый, а из чего, и сам не знаю! — И взводный махнул рукой и вышел.

— Все время ругается, черт, — бросил Соломон и повернул ко мне лицо.

В блиндаж вошел Игнат и, ставя к стене винтовку, улыбнулся.

— Не ждали?

Соломон спросил:

— Боже мой! Откуда? Я думал, что тебя вывели в расход.

— Пока еще нет, — держа на лице улыбку, отвечал тихим голосом Игнат. Он очень был похож на суслика и так был смешон, что просто, глядя на него, хотелось пошутить, посмеяться над ним.

— Кто это тебя так вылизал? — спросил я и отошел от бойницы и показал на его гимнастерку.

Игнат икнул и, приваливаясь к стене, присел на корточки. На его лице все так же играла улыбка, так что ее никакие силы не могли спугнуть, согнать с его лица. Он был взаправду смешон. Гимнастерка была мокрой, в особенности на круглом животе, она блестела и, как зеркало, отражала бледно-серый цвет послеобеденного дня.

— Ты что, плавал?

Игнат не ответил. Он смотрел мимо меня, в протнвополож-ную стену, и все так же невинно улыбался.

— Ты что же молчишь?

— Да, плавал, — ответил он после некоторого молчания. — Я все утро плыл животом по траве. А сейчас написал стихотворение, хотите — прочту.

— Ты пишешь стихи? — дернулся Соломон и заиграл женскими ресницами. — Как я, Игнат, люблю стихи! Я очень люблю Бялика. Ты знаешь Бялика?

— Нет, — ответил Игнат, — не слыхал такового.

— Это мировой поэт; он пишет на древнееврейском языке, и ты не знаешь!.. Ты обязательно прочти Бялика, — настаивал Соломон, — он тоже из Одессы, и мы с ним земляки. — И, обращаясь ко мне: — А ты, Ананий Андреевич, читал?

— Я?

— Да.

— Я читал много стихов, но Бялика не читал.

Игнат повернул голову, подозрительно поглядел мне в глаза и, осмотрев меня с ног до головы, спросил:

— Ты много читал? Кого?

— Много, но только имен не помню, — уклончиво ответил я.

Глаза Игната вспыхнули, стали необыкновенно глубокими, а на лице хрупкой зябью солнечных веток заиграла, забегала ярче улыбка.

— Хорошо, — протянул он и стал читать:

Небо — не небо, а голубой быкС рыжими рогами;Это он, став на дыбы,На тебя, на тебяВсе глядит золотыми глазами.

— Всё?

— Всё, — ответил Игнат. — А вот начало другого:

Культура!

Что такое культура?Это блин, сделанный из костяной муки,Это блин, поджаренный не на масле, а                                            на сахариновой воде…О голубой огонь,Спаси эту культуру —Распутную девку с подвитыми рыжими волосами!О голубой огонь!

— Какие же это стихи, — сказал Соломон, — от таких стихов лопнут ушные перепонки. Это какой-то бред!

Игнат ничего не ответил, он только мрачно посмотрел на Соломона и развалился на соломе.

— Евстигней лежит еще там…

— Там? Убили? Ранен?

— Нет. Там еще много из нашей роты. Они окопались.

— Стихи у тебя плохие, — перебивая его, бросил Соломон. — У тебя совершенно нет тем для стихов.

Снаряды били по брустверам и по насыпи. Со свистом впивались пули в окопный козырек. От пуль тонкими струйками поднималась пыль, от снарядов — большими цветущими кустами сирени.

Я повернул голову в сторону Соломона и встретился с его каштановыми глазами.

— Соломон! Соломон!

Он ничего не ответил. Он смотрел на меня и улыбался. Я стал всматриваться в его лицо: нижняя, заячья губа, обнажив серебро мелких зубов, далеко отвисла от верхней и была бледно-синего цвета; на его голове вместо темно-русых волос оказалась тарелка с манной кашей, через края которой сочилось красное и тонкими струйками медленно стекало к переносице, к вискам, от висков по щекам и к подбородку.

— Соломон! Соломон!

Соломон не шевелился. Ужас приковал меня, к бойнице, так что я не мог пошевельнуться ни одним мускулом. Игнат, не поднимая головы и не открывая глаз, бросил:

— Череп своротило… разрывной!

Потом посмотрели мы друг другу в глаза, вздохнули. Потом, потрясенные, долго молчали. Первым сказал Игнат:

— Надо написать на его родину, у него, наверно, есть мать.

XVIII