Записки бойца Армии теней

Наоборот. Мой пост именно здесь, в этом пекле, в этой душегубке. Тут я и должен бороться. Ты же… ты, конечно, волен выбирать. Ладно, но прошу: пока ты здесь, помогай детям, навещай их. Очень важно поддерживать их дух. Сам я хожу в эту детскую палату каждый вечер. Но я же немец, а у них против нас… сам понимаешь![54]

* * *

Блок туберкулезников, детская палата № 5… Не стираются они из памяти. Вспоминаю и другую палату в этом блоке. Она тоже была отведена для больных, чьи дни были сочтены. Как живой человеческий материал, для эсэсовского командования они потеряли всякий интерес: работать не могли, для медицинских экспериментов не подходили. Их жизненные силы стремительно пожирал разрушительный процесс в легких, и они были недолговечными жильцами этой палаты, являвшейся их последней дистанцией на пути в крематорий. Даже «шприцевание» их представлялось начальству лишней морокой. Каждый, кто оказывался здесь, знал: скоро ему конец. И каждый безропотно ждал того, что на сложившемся здесь ироническом жаргоне называлось «опуститься на дно морское». И соответственно каждый, занявший здесь место, носил гордую кличку «морского пирата», так же, как вконец истощавшего «доходягу» звали не иначе, как «костер», «факел» или «фитиль», в зависимости от степени готовности отойти в мир иной. Больные умирали так часто, что каждый вечер, укладываясь спать, кто-нибудь задавал традиционный вопрос:

— Ну, друзья-пираты, кто сегодня пойдет на дно морское? И всегда какой-нибудь лежачий «пират» слабым, как дуновение ветерка, голосом отвечал:

— Я, братцы, я… Мой черед. — Ты?.. Ну смотри, друг, не подкачай! — серьезно-шутливым тоном напутствовали его еще ходячие «коллеги». — Когда встретишь на дне морском предателя, провокатора, изверга, бей! Бей их, гадов, железным черпаком безо всякой пощады и снисхождения!..

— Не подведу, братцы, не подведу! — задыхался «пират» от усилий высказать клятвенное обещание… А ночью, когда обитатели погружались в сон, он без звука и стонов уходил туда, где должен был совершить подвиг.

Размеренно-спокойно протекали дни в этой палате. Незаметно водворялись новички. Неслышно «опускались на дно морское» те, у кого болезнь отняла последние остатки сил. И буднично-просто выносили их невесомые тела. Так было изо дня в день. И казалось, ничто не могло нарушить установившегося бытия в этом царстве угасающих жизней, где моральные и физические силы сожжены без остатка каторгой рабского труда и обстановкой неслыханных унижений. Так казалось… И я стремился заскакивать к этим ребятам в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет. Рассказывая им отдельные эпизоды из «Айвенго», из «Детей капитана Гранта» или о сильных личностях Джека Лондона, Фенимора Купера, мне удавалось оторвать ребят от мысли о безысходности их положения и заставить их воспарить в мир героизма и торжества справедливости. Вспыхивающие при этом в их угасающих, но лихорадочно-блестящих зрачках искорки, улыбки, появляющиеся на их обескровленных и запекшихся губах, — все это было для меня величайшей наградой, даже блаженством, чувством глубокого удовлетворения. Но настал день, который понастоящему вернул «пиратов» в мир поистине жарких человеческих страстей и в мир борьбы.

…В этой палате появился новичок. Когда за ним захлопнулась дверь и он сделал несколько шагов по комнате, у многих «пиратов» от удивления разверзлись черные рты и подскочили на лоб надбровные дуги: перед ними стоял Сашка-«Цыган». Не было в лагере человека, который не знал бы его в лицо и не испытывал бы к нему острого чувства ненависти.

Зимой 1942–1943 гг. он, прославивший себя неутомимым усердием в качестве добровольного полицая, исполнял обязанности старшего санитара в ревире «Малого лагеря». Тогда еще «зеленые» уголовники стояли во главе внутрилагерной администрации, и это было в порядке вещей. То был стройный и гибкий, как змея, парень, с вечной, словно приклеенной к рябоватому смуглому лицу, нахальной улыбкой, над которой диковато поблескивали небольшие карие глаза, откровенно наглые глаза законченного мерзавца. Он был убежден в своем всесилии и на каждом шагу похвалялся изобретательностью в издевательствах над больными. У него была мягкая, пружинистая походка, щедрые на зуботычины огромные кулаки и ненасытная жажда мучить и истязать подвластных ему людей… Он был ехидно едок на язык, без всяких поводов лишал больных баланды и нещадно бил их черпаком во время раздачи пищи. А эта раздача была его любимым и никому непередоверяемым занятием: здесь он «царствовал», чувствуя всю полноту власти над другими людьми. Нередко его удар по голове прибавлял еще одну жертву, которую ждала прожорливая печь незатухающего крематория.