Записки бойца Армии теней

— Вас ист дринн? (Что внутри?) Лишь после осмотра мы услышали долгожданное: — Можете проходить! На секунду приостанавливаюсь. Безусловно, взять сверток и пронести его мимо такого ретивого жандарма не удастся! С сожалением смотрю в его сторону, затем невольно опускаю глаза вниз: старушка недоуменно уставилась в меня! Тороплюсь опередить ее возможное напоминание, выражаю свою безысходность, слегка развожу руками, пожимаю плечами и, как-то само получилось, подмигиваю. Успеваю заметить, что, собравшаяся что-то сказать, она сдерживается и демонстративно отворачивается к открытому окну.

До сих пор перед глазами то, что произошло несколькими минутами позже.

Возможно, наша умудренная жизненным опытом попутчица, единственная, кто знал, кому принадлежит сверток, о чем-то догадалась. Война, тяжелые времена, надменность, лицемерие и жестокость «завоевателей», к которым кроме «бошей», добавилось много не менее брезгливых и обидных кличек, как «гренуй» — лягушки, «фризе» — стриженные и др. менее литературные, — все это приучило быть выдержанней, наблюдательней и осторожней. Во всяком случае, не столь скоропалительными в вынесении суждений, как раньше. Дали себя знать и чисто галльские тонкость души, находчивость и сообразительность. Видимо, старушка поняла, что неспроста избегали мы заходить в ее отделение за всю долгую ночь. А чем объяснить наше странное и не совсем искреннее заигрывание перед бошами? Старушка явно догадалась, что в свертке что-то, о чем не должны знать проверяющие. А раз так, то надо помочь ребятам!

Так или иначе, но как только на перроне поравнялись с «нашим» окном, где, как видели, все еще копошились жандармы, мы неожиданно были окрикнуты:

— Эй, молодые люди! А ваш сверток? Вы же его забыли, держите! — и старушечьи руки протянули нам из окна этот явно тяжелый для них груз.

Не знаю, как Мишель, но я покрылся противной испариной: на перроне находилось много закончивших проверку фрицев.

Вслед за старушкой в окне показалась и голова одного из жандармов. Он было сделал жест, словно стараясь ее остановить. Но сверток был уже в руках Мишеля. А благородная женщина затараторила что-то о нынешних юношах-растеряхах, призывая в свидетели оторопевшего гитлеровца.

Поблагодарив ее и помахав одураченному стражу, степенно и не спеша мы стали удаляться. Как трудно было остановить ноги, порывавшиеся помчать нас во всю прыть!

Казалось, что мы ползем со скоростью неповоротливой старой черепахи. Но вскоре ворота вокзала поглотили нас. Уф, пронесло!

В душе я ругал руководство: ведь должно было учесть, что именно в эти дни, на Первое мая, оккупанты будут сверх-придирчивы, или не должно?! И лишь по воле случая, благодаря мудрости незнакомки, все сошло благополучно.

— Итак, — отметил Мишель, когда мы садились в следующий поезд-омнибус, — итак, мы везем двойной первомайский подарок: от парижских франтирёров и от этой замечательной старушки. Да хранит ее Бог на вечные времена и многая ей лета!

* * *

Люди во Франш-Конте прибывали со всех сторон. Горная, лесистая местность, оазисы малых и больших лугов и пастбищ, обилие источников с прекрасной водой, отдаленные фермы, к которым вели лишь узенькие тропки, — все это способствовало предоставлению убежища тем, кто в нем нуждался. Были здесь беглецы из плена, концлагерей — интербригадовцы; было много и французских юношей из разных уголков Северной зоны, пожелавших быть подальше от оккупантов. Здесь стали образовываться первые отряды макизар — французских партизан. Подпольщики и сочувствующие из местного населения прятали беглецов, кормили, по цепочкам переправляли на отдаленные фермы, всегда нуждавшиеся в сезонной рабочей силе, в леса.