Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819)

В Царское Село приехала полька, княгиня Радзивил. Она была представлена императрице, принявшей ее очень хорошо, но не давшей ей ничего из того, что она просила. Между тем ее просьбы были скромны; она хотела быть опекуншею одного молодого князя Радзивила, на что она не имела никакого права, — для того, чтобы завладеть его состоянием и желала, получить портрет, т. е. быть назначенной статс-дамой. Несмотря на свои 50 лет, она сохранила еще свою свежесть, любовь к искусствам, о которых она высказывала оригинальные взгляды; она была очень занимательна в обществе, имела добродушный вид, что повело к тому, что все были с ней в хороших отношениях. Пресмыкаясь и низкопоклонствуя при дворе, она приправляла свои манеры и речи оригинальностью, делающей их менее неприятными, чем они были на самом деле. Я не буду говорить о ее нравах, слишком хорошо известных: она пренебрегала всеми приличиями по желанию и по влечению и говорила, что ее муж, как страус, воспитывает чужих детей. Императрица иногда забавлялась ее остротами и ее восторженностью, но ее часто утомляли ее низости. Я помню, что однажды на собрании в колоннаде она зашла так далеко в своей низости, что ее величеству было не приятно, и она даже дала ей косвенно урок, обращаясь к английской левретке, подаренной ей герцогиней Нассауской. Эта маленькая красивая собачка очень пресмыкалась, но ревновала других собак. Ее звали Панья, что по-польски значит госпожа. «Послушай, Панья, — сказала ей императрица, — ты знаешь, что я тебя всегда отталкивала, когда ты пресмыкаешься: ведь я не люблю низости». Княгиня Радзивил привезла с собой одну из своих дочерей, прелестную личность, совсем на нее не походившую; это был воплощенный разум и кротость. Императрица дала ей фрейлинский шифр, а ее двух братьев назначила камер-юнкерами. Она была очень слабого здоровья и умерла в Петербурге после короткой болезни, через несколько дней после смерти ее величества. В бреду она беспрестанно говорила, что императрица ее зовет. Я пошла к ее матери, думая найти ее в отчаянии, но она не высказала сожаления, и сострадание, которое я могла ей высказать, было напрасно; мне осталось только пожалеть, что я не увижу больше Христины, заслуживавшей лучшей матери.

26-го июня, меня разбудили в 6 часов утра пушечные выстрелы, объявлявшие о разрешении от бремени великой княгини Марии Феодоровны сыном, названным Николаем. Она разрешилась от бремени в Царском Селе; императрица ухаживала за ней всю ночь и была преисполнена радости от рождения еще одного внука. Через неделю было назначено крещение, и великий князь Александр был восприемником своего брата.

Через некоторое время случилось происшествие, очень огорчившее ее величество. На одном из воскресных балов воспитательница молодых великих княжон, Ливен, попросила разрешения у императрицы поговорить с ней. Императрица усадила ее возле себя, и Ливен сообщила ей о поступке великого князя Константина с одним гусаром, с которым он очень жестоко обошелся. Этот жестокий поступок был совершенною новостью для императрицы; она сейчас же призвала своего доверенного камердинера и приказала ему собрать всевозможные сведения об этом происшествии. Он вернулся с подтверждением доклада Ливен. Ее величество была так огорчена, что чуть не заболела; я узнала потом, что когда она вернулась в свою комнату, с ней сделалось нечто в роде удара. Она написала великому князю Павлу о всем случившемся, прося его наказать сына, что он и исполнил со всей строгостью, но не так, как бы следовало. Затем императрица велела посадить его под арест.

Следующее воскресенье, не чувствуя себя еще вполне хорошо, императрица приказала великому князю Александру дать у себя бал. Этот бал мне показался грустным до невозможности. Нездоровье императрицы беспокоило меня в глубине души; у меня были тяжелые предчувствия, которые, к несчастью, слишком скоро оправдались. Пригласили великую княгиню Анну, которую ни за что не хотел пустить из дому великий князь Константин. Она не пробыла и получаса на балу, как он прислал за нею, и она уехала, едва сдерживая слезы.

Новые проекты и новые надежды занимали общество: говорили о браке великой княжны Александры со шведским королем. Однажды вечером императрица подошла ко мне и сказала: «Знаете ли, что я занята устройством судьбы моей внучки Александры и хочу ее выдать за графа Шереметева»[140]. «Я слышала об этом, ваше величество, — ответила я, — но говорят, что родные не согласны». Этот ответ ее очень позабавил.