Записки из Мертвого дома

– Друг ты мой, – говорит он, – да что же мне-то делать с тобой? Не я наказую, закон!

– Ваше благородие, все в ваших руках, помилосердствуйте!

– А ты думаешь, мне не жалко тебя? Ты думаешь, мне в удовольствие смотреть, как тебя будут бить? Ведь я тоже человек! Человек я аль нет, по-твоему?

– Вестимо, ваше благородие, знамо дело; вы отцы, мы дети. Будьте отцом родным! – кричит арестант, начиная уже надеяться.

– Да, друг ты мой, рассуди сам; ум-то ведь у тебя есть, чтоб рассудить: ведь я и сам знаю, что по человечеству должен и на тебя, грешника, смотреть снисходительно и милостиво…

– Сущую правду изволите, ваше благородие, говорить!

– Да, милостиво смотреть, как бы ты ни был грешен. Да ведь тут не я, а закон! Подумай! Ведь я богу служу и отечеству; я ведь тяжкий грех возьму на себя, если ослаблю закон, подумай об этом!

– Ваше благородие!

– Ну, да уж что! Уж так и быть, для тебя! Знаю, что грешу, но уж так и быть… Помилую я тебя на этот раз, накажу легко. Ну, а что, если я тем самым тебе вред принесу? Я тебя вот теперь помилую, накажу легко, а ты понадеешься, что и другой раз так же будет, да и опять преступление сделаешь, что тогда? Ведь на моей же душе…

– Ваше благородие! Другу, недругу закажу! Вот как есть перед престолом небесного создателя…

– Ну, да уж хорошо, хорошо! А поклянешься мне, что будешь себя впредь хорошо вести?

– Да разрази меня господи, да чтоб мне на том свете…

– Не клянись, грешно. Я и слову твоему поверю, даешь слово?

– Ваше благородие!!!

– Ну, слушай же, милую я тебя только ради сиротских слез твоих; ты сирота?

– Сирота, ваше благородие, как перст один, ни отца, ни матери…

– Ну, так ради сиротских слез твоих; но смотри же, в последний раз… ведите его, – прибавляет он таким мягкосердым голосом, что арестант уж и не знает, какими молитвами бога молить за такого милостивца. Но вот грозная процессия тронулась, повели; загремел барабан, замахали первые палки… «Катай его! – кричит во все свое горло Жеребятников. – Жги его! лупи, лупи! Обжигай! Еще ему, еще ему! Крепче сироту, крепче мошенника! Сажай его, сажай!» И солдаты лупят со всего размаха, искры сыплются из глаз бедняка, он начинает кричать, а Жеребятников бежит за ним по фрунту и хохочет, хохочет, заливается, бока руками подпирает от смеха, распрямиться не может, так что даже жалко его под конец станет, сердешного. И рад-то он, и смешно-то ему, и только разве изредка перервется его звонкий, здоровый, раскатистый смех, и слышится опять: «Лупи его, лупи! Обжигай его, мошенника, обжигай сироту!..»

А вот еще какие он изобретал варьяции: выведут к наказанию; арестант опять начинает молить. Жеребятников на этот раз не ломается, не гримасничает, а пускается в откровенности.

– Видишь что, любезный, – говорит он, – накажу я тебя как следует, потому ты и стоишь того. Но вот что я для тебя, пожалуй, сделаю: к прикладам я тебя не привяжу. Один пойдешь, только по-новому: беги что есть силы через весь фрунт! Тут хоть и каждая палка ударит, да ведь дело-то будет короче, как думаешь? Хочешь испробовать?

Арестант слушает с недоумением, с недоверчивостью и задумывается. «Что ж, – думает он про себя, – а может, оно и вправду вольготнее будет; пробегу что есть мочи, так мука впятеро короче будет, а может, и не всякая палка ударит».

– Хорошо, ваше благородие, согласен.

– Ну, и я согласен, катай! Смотрите ж, не зевать! – кричит он солдатам, зная, впрочем, наперед, что ни одна палка не манкирует виноватой спины; промахнувшийся солдат тоже очень хорошо знает, чему подвергается. Арестант пускается бежать что есть силы по «зеленой улице», но, разумеется, не пробегает и пятнадцати рядов; палки, как барабанная дробь, как молния, разом, вдруг, низвергаются на его спину, и бедняк с криком упадает, как подкошенный, как сраженный пулей. «Нет, ваше благородие, лучше уж по закону», – говорит он, медленно подымаясь с земли, бледный и испуганный, а Жеребятников, который заранее знал всю эту штуку и что из нее выйдет, хохочет, заливается. Но и не описать всех его развлечений и всего, что про него у нас рассказывали!