Записки художника-архитектора. Труды, встречи, впечатления. Книга 2

Дворцы и виллы Рима неповторимы и далеки от уютных простеньких окраинных вилл Флоренции, или насыщенных роскошью вилл Генуи, или безликих дворцов Неаполя, <куда, к сожалению, не попадешь из Рима, а следовало бы обратно совершать поездку. В Риме искусство серьезно, цельно и дает неизмеримую школу>[249]. Приходится сожалеть, что не было тогда достаточной подготовки к восприятию античного мира, хотя бы и полуразрушенных фрагментов Форума, терм и прочих элементов классической архитектуры, <такой мощной, глубоко продуманной и так удивительно мастерски выполненной>[250].

Рим. Мемориал Виктора Эммануила. Открытка конца XIX в.

Утомительны были дни созерцания. Ночью, изможденный, задавленный колоссальностью и впечатлениями, с отяжелевшей головой долго возишься в неуютной постели, чтобы заснуть. О Риме написано много и все же, прочтя это многое, неудовлетворенность появляется: непередав[аемое чувство] блаженства истинного созерцания ощутимого воочию Рима. <Разве это не счастье, видеть и осязать всю эту жизнь иного народа в ином городе. Рим совсем иной из итальянских городов. И тип народа иной, он резко очерчен, особенно в женщинах, не говоря об их костюме, особенно в бедном классе. Войлочная шляпа и баранья куртка не редкость. Нередко с цветистыми передниками темно-синих юбок из толстой холстины и белыми покрывалами, плоским концом заканчивающими головной убор. У неаполитанок встречаешь и темное платье богатой римлянки. Свой покрой и своя южная речь, крикливая, с неизбежным дополнением жестикуляций. Я часто думал, что было бы с неаполитанцем, если бы ему при разговоре связать руки? Вероятно, он замолчал бы!>[251]

На крыше собора Св[ятого] Петра хорошо посидеть, наблюдая расстилающуюся площадь, охваченную берниниевской колоннадой[252] с двумя взлетающими струями неумолчного фонтана. За площадью весь город с его дворцами и церквами. За городом виллы тонут в садах, охраняемые ожерельем гор. Внизу шумный людской муравейник, а здесь, на крыше, своя жизнь: сторожа настроили здесь шалаши, натаскали земли целые ящики и посадили лук и салат. Здесь же держат даже и козу. Белье сушится, дети возятся, грязь и попрошайничество неизбежное, <как только увидят путешественника>[253]. Нужда снаружи храма, а внутри раззолоченные карнизы обрамляют роскошную громаду соборного интерьера. Св[ятой] Петр — это точка, куда сходились радиусы мировой власти католицизма.

Рим. Дворец Выставок на виа Национале. Открытка начала XX в.

Рим. Въезд в тоннель под Квиринальским холмом. Открытка начала XX в

.

Неаполь. Панорама города и Везувия от могилы Вергилия. Открытка начала XX в.

Театральное зрелище католической обрядности в Риме доведено до совершенства. <(Вена копирует Рим в большей степени, чем Зальцбург, Мюнхен, и, тем более, упрощено богослужение в парижской Notre-Dame.) Только одна русская церковная служба способна была также зачаровывать народ в торжественном, но не понятном ему песнопении и чтении шестопсалмий на славянском языке>[254].

Уехал я в Неаполь. Беззаботность какая-то, видимо, среди богатой природы. Неприхотливость до нищеты. Необычайность пейзажа с вечно дымящимся Везувием. <Портичи. Узкие улицы Помпей с миниатюрными домами. Обломки колонн, остатки стен с росписью>[255].

Неаполь. Порт. Фото начала XX в.

Сладостное безделье, на берегу сидеть можно, не считаясь со временем, смотреть на Сорренто, на голубой флером окутанный Капри — это разнеживало и вливало чувство покоя.

Врубель писал свой замечательный занавес в театре Мамонтова[256], исключительно охваченный впечатлением Неаполя, когда смотришь на него с плоской крыши какого-нибудь дома с нагорной стороны.

Везувий — вечный магнит, к нему тянутся все, не только любознательные путешественники, чтобы взглянуть в пасть этого чудовища, извергающего дымящуюся лаву, но и жители, лепящие хижины у подножья, среди самого сочного, сладкого винограда. Дома без окон, одна дверь освещает каменный ящик для спанья, только дверь дает свет и его довольно под жгучим солнцем.

Палермо. Городской собор. Фото XX в.

Палермо. И страж ее Monte Pellegrino[257], молчащая под городом гора[258].

Сор на улицах, экзотика в природе и архитектуре, переходящей в дурной вкус сгущенного украшательства. Стиля нет, и не может быть на этом необычайном острове, где вечно зеленые олеандры, пальмы стелются к морю, а над ним ярко-ярко белеет снеговая вершина Этны[259]. Общественный сад у рейда[260] с необычайной зеленью диковинных растений. Запах морских испарений, горячий юг — все это осталось там позади парохода, тихо отплывающего в Ливорно[261].