Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 2

XXX.

Переезд в Москву. - Посещение Петербурга. - Жизнь в Москве. - Любимые малороссийские песни. - Переписка из Москвы с П.А. Плетневым, А. С. Данилевским и отцом Матвеем. - Воспоминания С.Т. Аксакова и А.О. С<мирнов>ой. - Чтение второго тома "Мертвых душ".

Гоголь прожил у себя в деревне до конца августа, как это видно из его коротенькой записочки к П.А. Плетневу, писанной с дороги, из дома А.М. Маркевича.

"1 сентября (1848). Черниговская губ. с. Свари. Деньги 150 р. сер. получил исправно. Здоровье мое, слава Богу, немного получше. Выезжаю на днях затем, чтобы пораньше приехать в Москву и оттуда иметь возможность заглянуть в Петербург. Поздно осенью и во время холодов ехать мне невозможно. Не согреваюсь в дороге вовсе, несмотря ни на какие шубы. После 15-го сентября, или около того, может быть, обниму тебя. Поговорить нам придется о многом".

Он исполнил свое намерение и, возвратясь в Москву, посетил Петербург в половине сентября. Вот его записка, написанная им в квартире г. Плетнева, на клочке бумаги [43]

.

"Был у тебя уже два раза. На дачу не могу попасть и не попаду, может быть, ни сегодня, ни завтра. Тем не менее обнимаю тебя крепко, в ожидании обнять лично. Я еду сейчас с М.Ю. В<иельгорским> в Павлино, а оттуда в Павловск. По случаю торжественного фамильного их дня, отказаться мне было невозможно".

Не так много, однако ж, беседовал Гоголь с своим искренним другом, как предполагал. Все его время было расхватано прочими друзьями, которые, видно, тоже имели все права на его уступчивость, и он уехал из Петербурга, едва успев переговорить кой о чем второпях с П.А. Плетневым. Вот его последнее письмо 1848 года, к руководителю его темной еще юности и неутомимому исполнителю всех его заграничных просьб.

"Москва, 20 ноября. Здоров ли ты, друг? От Шевырева я получил экземпляр "Одиссеи". Ее появление в нынешнее время необыкновенно значительно. Влияние ее на публику еще вдали; весьма может быть, что в пору нынешнего лихорадочного своего состояния большая часть читающей публики не только ее не разнюхает, но даже и не приметит. Но зато это сущая благодать и подарок всем тем, в душах которых не погасал священный огонь и у которых сердце приуныло от смут и тяжелых явлений современных. Ничего нельзя было придумать для них утешительнее. Как на знак Божьей милости к нам, должны мы глядеть на это явление, несущее ободрение и освежение в наши души.

О себе, покуда, могу сказать немного. Соображаю, думаю и обдумываю второй том "Мертвых душ". Читаю преимущественно то, где слышится сильней присутствие русского духа. Прежде чем примусь серьезно за перо, хочу назвучаться русскими звуками и речью. Боюсь нагрешить противу языка.

Между прочим просьба. Пошли в Академию Художества за [44] по художника Зенькова и, призвавши его к себе, вручи ему пятьдесят руб. асс. на вновь устроенную обитель, для которой они работают иконостас. Деньги запиши на мне".

Под какими впечатлениями находился Гоголь во время короткого пребывания своего в Петербурге, в 1848 году, видно, между прочим, из следующего письма его к А.С. Данилевскому.

"Петерб. Сентября 24 (1848).

Письмо твое я получил уже в Петербурге. Оно меня встревожило, во-первых, тем, что бричка не привезена, как видно, извощиком, привезшим меня в Орел; во-вторых, что я точно позабыл второпях дать от себя какой-нибудь удовлетворительный вид Прокофию. Теперь я в страхе и смущении.----------

В Петербурге я успел видеть Прокоповича, вокруг которого роща своей семьи, и А<нненкова>, приехавшего на днях из-за границы. Все, что рассказывает он, как очевидец о парижских происшествиях, просто страх: совершенное разложенье общества. Тем более это безотрадно, что никто не видит никакого исхода и выхода, и отчаянно рвется в драку, затем чтобы быть только убиту. Никто не в силах вынесть страшной тоски этого рокового переходного времени, и почти у всякого ночь и тьма вокруг. А между тем слово молитва до сих пор еще не раздалось ни на чьих устах".