Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 2

Следующее письмо к тому же другу наводит на догадки, весьма важные, но о которых говорить еще рано.

"Мая 24 (1849). Ты позабыл меня, мой добрый друг. Обвинять тебя не могу. У тебя было много забот и вместе с ними много, без сомнения, таких счастливых минут, в которые позабывается все. Дай Бог, чтоб они длились до конца дней твоих и чтобы без устали благословлялось в устах твоих святое имя Виновника всего.

А я все это время был не в таком состоянии, в каком желал быть. Может быть, неблагодарность моя была виновницей всего. Я не снес покорно и безропотно бесплодного, чорствого состояния, последовавшего скоро за минутами некоторой свежести, пророчившими вдохновенную работу, и сам произвел в себе опять тяжелое расстройство нервическое, которое еще более увеличилось от некоторых душевных огорчений. Я до того расколебался и дух мой пришел в такое волнение, что никакие медицинские средства и утешения не могли действовать. Уныние и хандра мною одолели снова. Но Бог милостив. Мне кажется, как будто теперь легче чувствую слабость и расстройство физическое. Но дух как будто лучше. О, если бы все это обратилось мне в пользу, и вслед за этим недугом наступило то благодатное расположение духа, которое мне потребно!"

К нему же.

"6 июля (1849) Москва.

Благодарю тебя за письмо и за вести о своем житье-бытье, близком моему сердцу. Очень благодарен также за то, что познакомил меня заочно с А<лександрой> В<асильевной>.-------В нынешнее время быть у одра страждущего есть лучшее положение, какое может быть для человека. Тут не приходит в мысли то, что теперь крушит и обольщает головы. Тут молитва, смирение и покорность, стало быть, все то, что воспитывает душу, блюдет и хранит ее. Начать таким образом жизнь свою надежнее и лучше-------

Я думал было наведаться в Петербург, но приходится отложить эту (поездку) по крайней мере до осени".

К нему же.

"Декабря 15. (1849). Москва. Мы давно уже не переписывались. И ты замолчал, и я замолчал. Я не писал к тебе отчасти потому, что сам хотел быть в Петербурге, а отчасти потому, что нашло на меня неписательное расположение. Все кругом на меня жалуются, что не пишу. При всем том, мне кажется, виноват не я, но умственная спячка, меня одолевшая. "Мертвые души" тоже тянутся лениво. Может быть, так оно и следует, чтоб им не выходить. Теперь люди не годятся как будто в читатели, не способны ни к чему художественному и спокойному. Сужу об этом по приему "Одиссеи". Два-три человека обрадовались ей, и то люди уже отходящего века. Никогда не было еще заметно такого умственного бессилия в обществе. Чувство художественное почти умерло. Но ты и сам, без сомнения, свидетель многого.

Об "Одиссее" не говорю. Что сказать о ней? Ты, верно, наслаждался каждым словом и каждой строчкой. Благословен Бог, посылающий нам так много добра посреди зол!"

Через месяц с небольшим (21 января 1850 года) Гоголь писал к своему другу из Москвы следующее:

"Не могу понять, что со мною делается. От преклонного ли возраста, действующего на нас вяло и лениво, от изнурительного ли болезненного состояния, от климата ли, производящего его, но я просто не успеваю ничего делать. Время летит так, как еще никогда не помню. Встаю рано, с утра принимаюсь за перо, никого к себе не впускаю, откладываю на сторону все прочие дела, даже письма к людям близким, - и при всем том так немного из меня выходит строк! Кажется, просидел за работой не больше, как час, смотрю на часы - уже время обедать. Некогда даже пройтись и прогуляться. Вот тебе вся моя история. Конец делу еще не скоро, т.е. разумею конец "Мертвых душ". Все почти главы соображены и даже набросаны, но именно не больше, как набросаны;

собственно написанных две-три и только. Я не знаю даже, можно ли творить быстро собственно художническое произведение. Это может только один Бог, у Которого все под рукой: и Разум, и Слово с Ним. А человеку нужно за словом ходить в карман, а разума доискиваться. - У С<мирнов>ой я точно прогостил осенью".

К А.С.Данилевскому.

"Февраля 25 (1850). Прости меня, - я, кажется огорчил тебя прежним письмом. Сам не знаю, как это случилось. Знаю только то, что я и в мыслях не имел говорить проповеди. Что чувствовалось на ту пору в душе, то и написалось. Может быть, состояние хандры и некоторого уныния от всего того, что делается на свете, и даже неудачи по твоему делу; может быть, болезнь, в которой я находился тогда (от которой еще не вполне освободился и теперь), ожесточила мои строки! Радуюсь от всей души твоей радости и желаю, чтобы новорожденный был в большое утешение вам обоим.

Насчет II тома "М<ертвых> д<уш>" могу сказать только, (ч)то не скоро ему до печати. Кроме того, что сам автор не приготовил его к печати, не такое время, чтоб печатать что-либо; да я думаю, что и самые головы не в таком состоянии, чтобы уметь читать спокойное художественное творение. Вижу по "Одиссее". Если Гомера встретили равнодушно, то чего же ожидать мне? Притом недуги мало дают мне возможности заниматься. В эту зиму я как-то разболелся. Суровый северный климат начинает допекать.