Записки одессита. Часть первая. Оккупация и после

Откуда она получила такую информацию — неизвестно. Возможно, кто-то из ее знакомых слушал «Голос Америки», что не поощрялось нашими «органами», а потому такое можно было говорить только шепотом и в надежде, что собеседник не «заложит».

Потом наша коммунальная квартира стала заселяться приезжающими из эвакуации семьями, жившими в ней до войны. Тетя Дозя с Ленькой перебрались в свою прежнюю комнату на четвертый этаж нашей парадной, в квартиру 4.

Прибыла и тетя Маня Талалаевская, которой долго пришлось проживать с сыновьями — младшим Геной и старшим Милей — в общей кухне: ее комнаты были заняты семьей милиционера.

Мамина подруга Хая Рувимовна Талалаевская не любила, когда ее называли по имени-отчеству. Ей нравилось, когда ее называли Маней, а мы с сестрой привыкли называть ее тетей Маней.

После эвакуации из Одессы она устроилась работать где-то под Ташкентом поваром в рабочей столовой. Получила разряд, но готовить научилась только стандартные блюда для большого количества едоков. После голодовки 1944–1947 годов тетя Маня иногда приглашала маму и нас с сестрой в гости, а когда наше материальное состояние улучшилось, мама приглашала Талалаевскую с ее вторым мужем, дядей Семой, в гости к нам.

Тетя Маня ставила в центр стола рыбу-фиш, которая оказывалась всегда суховатой и довольно жесткой. Зато салаты и колбаса, нарезанная ломтиками, были очень вкусными.

Когда мне приходилось бывать по приглашению моих друзей в других еврейских семьях, то фаршированная рыба была совсем другой, какой-то воздушной, фасоль с томатом[24]

, тоже готовилась по-особому, и вообще, еврейская кухня, когда ею занимались хорошие домохозяйки, меня поражала.

А тетю Маню как домохозяйку испортил общепит. Она очень старалась, но изменить многолетним привычкам не могла. Мама вспоминала, как еще до войны, тетя Маня подчеркивала в разговоре: «Там были наши и ваши». Мама не понимала, о чем идет речь, а Талалаевская поясняла — потом поймешь.

Она до старости оставалась бесхитростной, как и моя мама, и такой же доброй, поэтому они и дружили. Как-то за столом, когда мужья подпили, тетя Маня сказала маме: «Конечно, все мы смертные, но пусть твой Вася[25] и мой Сема умрут раньше нас…». Когда так и случилось, их одинокая жизнь стала невыносимой. Ее дети, как и мы с сестрой, продолжали жить своей жизнью…

Потом милиционеру подобрали в городе другую квартиру, и наша коммуна вновь полностью обрела своих прежних хозяев. Русскими в ней были только мама и мы, ее дети. Так мы оказались нацменьшинством. Однако в нашей коммуналке национальный вопрос не возникал, и я узнал о его существовании лишь в третьем или четвертом классе.

Зато были другие вопросы. Старший сын Беренштейнов пришел как-то к тете Мане Талалаевской одолжить деньги. Она в его присутствии приставила стул и залезла на кафельную печь, где хранила все свои ценности и деньги. Достала нужную сумму и выдала сыну соседей.

Через некоторое время долг вернули, и Талалаевская хотела положить его на место, но тут же обнаружила отсутствие остальных денег и драгоценностей. Она подняла шум, пошла к Беренштейнам, однако в милицию не заявила, хотя и знала точно, кто ее обворовал.

Следует отметить, что в нашей квартире вообще никогда никто из соседей официально не жаловался и кляуз не писал. Тетя Маня долго не могла успокоиться и на кухне постоянно вспоминала об украденных у нее ценностях. Особенно жалела о двух «сереброных» портсигарах, даже больше, чем о золотых кольцах и серьгах. Ее муж до войны работал в торговле, любил выпить, но при этом «умел жить». Украденные вещи ей были дороги не столько как материальные ценности, сколько как память о погибшем муже. Она возила их с собой всю войну.

В нашей большой коммунальной кухне каждая хозяйка за своим столиком что-то готовила и почти всегда передавала свой кулинарный опыт тем, кто находился рядом.

Раз в квартал на Жуковского в 30-м номере во дворе по карточкам «давали» муку. Очередь была такой же, как за сахаром или халвой. Часто стоявшие за ней женщины говорили: это не мука, это — му́ка. Зато, отстояв целый день в очереди, я получал бумажную трехкилограммовую упаковку и относил ее домой.

В тот же вечер мама после работы жарила хрустики в казане. Она давала их мне горячими, прямо с огня. Когда приходило время, наши соседи и родители приятелей по улице пекли мацу, которой угощали и меня. Пекарен, расположенных в подвалах, где ее делали, в городе было много. Она была такой, какой ей и положено быть — пресной и безвкусной. Но мы мацу ели с удовольствием, особенно если она была еще теплой.

Дети того времени не делили себе подобных по национальному признаку, редко различались и по имущественному. Группировались по месту жительства.