Записки партизана

— Показать больных! — приказал он на ломаном русском языке. — Дать истории болезни! Документы!

Пока он просматривал документы, Валентина Викторовна думала о Вале. Вести немца в изолятор или не вести? Она ничего еще не успела придумать, как немец сам направился в изолятор.

Он грубо сдернул с Вали одеяло.

— Грудница? — произнес он, внимательно рассматривая спящую Валю. — Удивительные волосы! — пробормотал он. — Черт возьми, девчонка хороша!..

Валентина Викторовна знала: сейчас должно все решиться. Валя лежала неподвижно, с закрытыми глазами.

Немец бросил одеяло на спинку кровати, повернулся и пошел к выходу.

Провожая немца, Валентина Викторовна невольно обернулась и чуть не вскрикнула: Валя сидела на кровати, в ее глазах горела неукротимая ненависть.

Как только немец уехал, Валентина Викторовна побежала к Вале. Девушка бросилась к ней на грудь и сказала, волнуясь:

— Я осталась жить, Валентина Викторовна… Я осталась жить и буду жить для того, чтобы мстить немцам… Знаю: в городе есть люди, которые хотят делать то же, что и я. Вы должны мне помочь отыскать их!

Дня через два Валя заявила Валентине Викторовне, что пойдет к Свириду Сидоровичу Лысенко, инженеру Главмаргарина.

— Только к нему, Валентина Викторовна! Только к нему, — твердила она. — Он все поймет… Он поможет мне!

Валентина Викторовна решила сначала сама сходить к Лысенко и посмотреть, что это за человек. Она его совершенно не знала.

Пришла она к Лысенко под вечер. Вначале он показался ей суровым, неразговорчивым, замкнутым человеком. И ей трудно было рассказать ему о Вале. Она долго говорила о каких-то посторонних, никому не интересных вещах, приглядываясь к Лысенко. Он терпеливо слушал, потом неожиданно перебил, улыбнувшись в свои рыжие усы:

— Вот что, дорогой товарищ, выкладывайте-ка вы все как есть. И бросьте эту канитель. Ваша конспирация белыми нитками шита.

И Валентина Викторовна все рассказала ему — о расстреле, о чудесном Валином спасении, о ее желании мстить немцам.

— Одержимая, говорите? — спросил Лысенко, внимательно выслушав. — Я так полагаю: драться надо, любя жизнь. Иначе не победить. Ну, да ничего… Не хвастая, скажу: у меня припасено для Вали такое лекарство, которого вы, доктора, прописать ей не можете… Присылайте ее ко мне.

Провожая свою гостью, Лысенко осторожно тронул ее за локоть и показал глазами в сторону соседней комнаты. Там, разложив на столе разобранный тромбон, сидел незнакомый Валентине Викторовне молодой человек и сосредоточенно что-то делал, не замечая, что на него смотрят.

— Вот мое лекарство! — шепнул Лысенко. — Безотказно подействует, уверяю вас, дорогой товарищ!..

Когда Валя шла к Лысенко, ей казалось, что в груди у нее кусок льда. Пусто и тошно было на душе. Она шла и думала: все расскажу ему, все…

Лысенко встретил ее, будто они виделись только вчера, будто не было ни войны, ни немцев, ни всего этого ужаса. Он говорил с Валей о каких-то пустяках — о новом сорте огурцов, которые хотел в этом году вырастить на своем огороде.

Неожиданно в окно постучали. Валя вздрогнула, обернулась. Но окно было занавешено — уже вечерело, — и она ничего не увидела.

— Наконец-то! — обрадованно сказал Лысенко. — Погоди, я сейчас…

Валя слышала, как он открыл дверь и с кем-то пошептался в прихожей. Потом дверь широко распахнулась. Перед Валей стоял Котров. Глаза его сияли такой радостью, что Валя забыла обо всем пережитом, бросилась к нему. Когда он целовал ее руки, гладил ее поседевшие волосы, она чувствовала: тает, тает лед, на сердце становится теплее…

Валя вырвалась из объятий Котрова, обняла Лысенко и поцеловала его в колючую, небритую щеку.

— Вот так-то лучше, родная! — сказал Лысенко. — И не рассказывай нам сегодня о том, что было. Не надо. Давайте лучше выпьем, друзья!

Лысенко разлил в стаканы терпкое кубанское вино.

— За жизнь, новорожденные! — сказал он, высоко поднимая стакан. — За жизнь, за любовь, за ненависть и борьбу…

Глава IV

Когда на комбинате Главмаргарин затихли взрывы и осела поднятая ими пыль, Гавриил Артамонович Шлыков начал обход комбината. Он шел сгорбившись, чуть прихрамывая на правую ногу, тяжело опираясь на суковатую палку. Вся жизнь на комбинате замерла. Таким Шлыков еще никогда не видел комбинат. Бесформенными громадами стояли машины, развороченные взрывом. На гидрозаводе толом сорвало крышу. Желтая пыль покрыла цветники, хлопковое семя продолжало гореть в силосных башнях…

Никого из рабочих в эти дни на комбинате не было. Получив расчет, они сидели по домам, многие эвакуировались. На всей огромной территории комбината кроме Шлыкова осталось несколько сторожей.

Шлыков медленно шел из цеха в цех, и лицо его было суровым, сумрачным, неподвижным. Словно он ходил по дорожкам запущенного кладбища, на котором похоронены его близкие…

Шлыков был назначен основным руководителем подпольной группы комбината. И вот теперь, осматривая комбинат, он думал о том, что приближалось время, когда он должен был начать действовать, оправдывая доверие, оказанное ему партийным руководством.