Записки Проныры

Ангелов они, почему-то, целиком не сохраняли; от ангелов остались только головы и крылья, растопыренные и высушенные в вакууме. Немного. Может, ангелы им не попадались А вот слизеплюев и мохнариков с Т-Храч тут оказалось во множестве. Причём, мохнариков они брили целиком, прежде чем выпотрошить — так было гораздо заметнее, что мохнатые — тоже антропоиды. Попался детёныш и пара самочек — ясное дело, гражданские, с транспорта какого-нибудь. И я за время этой экскурсии так проникся, что сам бы этим, разрядник им в ухо, учёным дал бы в Просторе вакуума нюхнуть до полного кайфа.

Я нашёл ещё много кой-кого, о ком можно было только догадываться, что они разумные. Больше всего, само собой, жителей Чиеолы. Они, в сущности, тоже слегка антропоиды: удобный комплект, руки-ноги-голова — но я уже по внутренностям догадался, что эволюция там шла другим путём. И ещё — я опознал в чиеолийцах тех ребят, кого видел в Просторе около станции. Врагов здешних добрых хозяев.

В общем, чем дальше, тем больше я сочувствовал мёртвым парням с Чиеолы. Жалел, что они проиграли драку — дрались, как звери, против превосходящих сил… а своих не спасли. Жизнь наша… Да ладно, я бы сам рубился на их стороне, хоть они явные нелюди, а я — мейнец, который принципиально в чужие разборки не суётся.

Самый мрак — что один чиеолиец был распят на операционном столе в герметичном стеклянном боксе, будто его резали как раз, когда началась бойня. Может, его и можно было бы спасти, если бы местные гады все эти искусственные лёгкие и прочую дрянь не отключили, уходя — но они отключили, и к моему приходу парень уже окоченел. И я стоял, смотрел на мёртвого и жалел, что учёные, вероятно, тоже накрылись, и у меня нет никаких шансов поговорить с ними по-свойски, когда тот, раненый, подал голос: «Ты что там, заблудился?»

У меня уже руки чесались не на шутку пристрелить этого типа, просто за то, что он тоже во всём этом участвовал, хоть и косвенно. Но я решил пока не пороть горячку и сказал: «Ничего, я найду дорогу».

И тут увидел в стеклянном кубе живую чиеолийку. Я видел их мужчин, догадался, что это — женщина, самка. Единственная в коллекции женщина — не иначе, как на сладкое её оставили, сволочи. Она была меньше, гибче — и здорово по-другому выглядела, даже в одежде: у чиеолийцев есть такие… как бы… выросты на нижней челюсти, как бакенбарды, а у неё — только эти локоны-гребни, улавливатели вибрации и органы равновесия, как я узнал потом. Она хотела привлечь моё внимание, колотила по стеклу ладонями изнутри — но стекло было толщиной, как станционная броня, и я её не слышал и не видел, конечно, пока случайно не посмотрел в ту сторону.

Гады её держали для тех же дел, явно — живой экспериментальный материал.

Я не знал, как её оттуда достать. Эта штуковина была всё равно, что запаяна со всех сторон. Я обошёл террариум вокруг, не нашёл никакого подобия двери и даже хотел уже жахнуть из бластера, только луч настроить потоньше — но чиеолийка сделала все отрицательные жесты, до которых додумалась, и показала мне на пульт у стены.

Я боялся, что ничего тут уже не работает, а хуже того — что я облажаюсь как-нибудь непоправимо, выкачаю воздух из её террариума, к примеру, но всё обошлось. Это был человеческий пульт, а что один человек сделал, в том другой всегда разберётся.

Над кнопками оказались вполне доходчивые пиктограммы. И я выпустил чиеолийку, чувствуя, что, всё-таки, не зря сюда летел.

Она сцепила пальцы, и прижала к груди, и защебетала-зазвенела — вы слышали, как они общаются, ребята — и дешифратор оказалось только чуть-чуть сложнее строить на её трели, чем на этого здешнего раненого. Хотя, конечно, нелюдя всегда понимаешь с пятого на десятое.

Она благодарила меня ради детей. Ради своих детей. Двойняшек, девочек.

Я спросил, где дети, и она показала. Сказала: «Внутри». У неё внутри. Вот так. А потом пошла туда, к герметичному боксу, и прижалась к стеклу ладонями.

Я сказал: «Пойдём». А она сказала: «Это мой второй муж. А вон там — мой первый муж и мой третий муж. Они никогда не увидят своих детей».

Чиеолийцы не умеют плакать, но в её щебетании слышалось безысходное горе, и поза… Поза обозначала «Я не могу его бросить, даже мёртвого» — и дешифратора не надо.

Я сказал: «Пойдём, пожалуйста. Ради девочек», — и тут меня вызвал раненый: «Ты там скоро?»

— Ты учёный? — спрашиваю.

— Учёные и командный состав погибли, — говорит. С огорчением. — Я техник.

Это хорошо, что ты не офицер и не учёный, думаю. Даёт мне возможность тебя не добивать: руки при женщине марать тобой неохота. Может, ты доорёшься до своего «Эдема». И сказал чиеолийке:

— Нам вправду надо уходить, милая. Сюда могут нагрянуть убийцы.

Она гладила стекло, гладила — и посмотрела на меня.

— Ты воин? — говорит.

— С этими я до сих пор не воевал, — говорю. — Но теперь собираюсь, будь спокойна.

— Уничтожь это, — сказала она и обвела круг пальцем. — Ты можешь? Если да, то уничтожь всё это. Мёртвые выбрали бы огонь. Уничтожь.

Тогда я вызвал раненого и сказал:

— У тебя есть минут семь, чтобы покинуть станцию. Может, восемь, — а он как завопит: