Записки русской американки

Делегации известных советских ученых, приехавших в Калифорнийский технологический институт (Caltech), не повезло. Они прибыли в это престижное учебное заведение в дни вторжения в Прагу, и все научные встречи были в знак протеста отменены. Оставалась только увеселительная программа, в частности поездка в Диснейленд, в которой я участвовала в качестве переводчика. За первым совместным ужином один из ученых выразил – правда, в мягкой, остроумной форме – несогласие с чехословацкой операцией; остальные сидели в гробовом молчании. Этим ученым был очаровательный Лев Герасимович Лойцянский, специалист по гидроаэродинамике, с которым я подружилась; когда наша группа ехала куда-нибудь на автобусе, мы садились рядом и рассказывали друг другу о себе. Меня поразило его знание стихов Зинаиды Гиппиус, о которой я как раз писала диссертацию. Узнав, что я двоюродная внучка Антона Билимовича, он, к моему удивлению, сказал, что знает его работы и недавно виделся с ним в Белграде[384]. Лев Герасимович даже рассказал мне о своей недолгой службе в белой армии в Крыму. Иными словами, фоном нашего знакомства были те неожиданные пересечения, в которых я вижу такой большой смысл. Знакомство возобновилось через несколько лет, когда я стажировалась в Ленинграде и была приглашена в гости к Д. С. Лихачеву – они с Лойцянским соседствовали; я хорошо помню большую квартиру Льва Герасимовича в районе Политехнического университета, где он возглавлял кафедру гидроаэродинамики, и его богатую коллекцию российской живописи начала ХХ века.

В Лос-Анджелесе я пригласила Льва Герасимовича в гости и познакомила с Гилинским, получившим PhD как раз в Калифорнийском технологическом институте; таким образом, у него все-таки состоялась отдельная встреча с одним американским ученым. Правда, в основном мы говорили о советской и американской политике, прежде всего о «Размышлениях о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» Андрея Сахарова, напечатанных на Западе несколькими месяцами ранее. У нас все обсуждали «Размышления…», а наш гость ничего о них не знал и, ко всеобщему удовольствию, полностью согласился с нашей трактовкой. Нас с Владимиром порадовала смелость, с которой Лев Герасимович отлучился от своей группы в такой политически острый для нее момент.

* * *

В моей жизни не было второго человека, с которым бы я так сходилась в оценках – человеческих, эстетических, идеологических. Читателю может показаться, что я идеализирую наши с Владимиром отношения, но близкие нам люди могут это подтвердить. Эта близость скрашивала те многочисленные невзгоды, в том числе отсутствие родных, в особенности дочери, которые делали жизнь Владимира в Америке тяжелой, а в профессиональном отношении – значительно менее интересной, чем оставленная им. Дочь, впрочем, к нему приезжала, но после ее отъездов Владимир скучал по ней еще сильнее. Правда, он полюбил моих друзей и знакомых, в основном интеллектуалов, а они – его. Полюбила его и Ася, как-то раз сказавшая, что ей хочется, чтобы он был ее отцом.

С Асей (1969)

Владимир был харизматической личностью, человеком одновременно ироничным и душевным, любившим не только серьезные беседы и споры, но и веселые тусовки с выпивкой. На них он иногда пел, чаще всего – заунывные севдалинки, своего рода боснийский блюз, и пел хорошо. Много лет спустя я пела их в его память.

Размышляя о нем после его смерти, я думала, что он, наверное, иногда – а то и нередко – сожалел о переезде в Америку, но никогда этого не показывал и ни в чем меня не упрекал, хотя мог бы: ведь я жила в своей стране, своей среде и семье, работала по специальности. В этом, как и во многом другом, проявлялось его исключительное благородство. Но все бы ничего, если бы не его плохое здоровье: болезнь сердца, проявившаяся вскоре после моего отъезда из Югославии, три инфаркта в Америке и рак легких, от которого он умер в 1974 году в возрасте сорока двух лет. Мне было тридцать четыре.

Ася, Éлена и Владимир (1970)

Как я пишу в главе о дочери, я тоже пережила трагедию вследствие отношений с Владимиром. На протяжении долгих лет после развода мой первый муж пользовался тем обстоятельством, что Владимир состоял в компартии; я оказалась между двух огней: процессом, на котором раскрылось бы прошлое Владимира и после которого он потерял бы работу, и потерей материнских прав. Перед Асей – как и перед Владимиром – я навечно виновата. Лишь после его смерти я смогла полностью восстановить свои права, заплатив за них другой трагедией.