Записки русской американки

В самом начале 1970-х годов Ивичи снова гостили в UCLA и рассказывали, что в некоторых нови-садских кругах Владимир стал легендой – как умный, чуткий и этичный представитель власти. Ему это, конечно, было приятно, но его удивляло сербское самосознание Ивичей. Они стали делить своих коллег на сербов и хорватов, явно предпочитая первых вторым. Ведущий специалист по вопросам сербскохорватского языка, Павле Ивич в конце 1980-х и в 1990-е годы сыграл важную роль в становлении сербского национализма (в лингвистическом отношении). Распад сербскохорватского языка на сербский, хорватский и боснийский – не слишком друг от друга отличающиеся – лежал в основе националистических настроений, стремительно усиливавшихся в югославских республиках, в 1991–1992 годах ставших независимыми государствами. Ивичи сочувствовали идее Великой Сербии, распространившейся на все бывшие югославские территории, заселенные сербами. Их убеждения привели к тому, что в начале 1990-х, когда при Слободане Милошевиче президентом Союзной Республики Югославии стал известный сербский писатель Добрица Чосич, они какое-то время поддерживали обоих. Не будем, впрочем, забывать, что ответственность за этнические чистки следующего десятилетия несут не только сербы, но и хорваты, а также югославские мусульмане.

Владимир и я (1972)

В 1980-е годы, после смерти Тито, стало ясно, что националистические чувства в Югославии оставались под спудом и ждали своего часа. Получилось, что в конечном итоге победа либералов над Ранковичем высвободила подавленный – и не только сербский, но и хорватский и словенский национализм, которого, как было принято считать, при Тито не было, а также мусульманский: мусульманская национальность в коммунистической Югославии была чем-то вроде еврейской национальности в Советском Союзе и России – странным смешением религиозных, расовых и национальных принадлежностей.

Десятью с небольшим годами ранее либерализация, расширившая пространство политических свобод, в конечном итоге привела к «закручиванию гаек». Кульминацией «освободительного» процесса, как и на Западе, стали студенческие протесты 1968 года – сначала в Белграде, затем и в других городах. Мы с Владимиром внимательно следили за происходящим, и теперь мне думается, что он наверняка переживал свое в нем неучастие, хотя тогда никто не мог предугадать, что одним из его последствий будет развитие национализма.

Одним из профессоров, сочувствовавших белградским студентам, был молодой философ неомарксист Светозар Стоянович, с которым я познакомилась в Университете Южной Калифорнии в 1975 году, через год после смерти Владимира. Он был ведущим представителем группы «Праксис», образовавшейся вокруг одноименного журнала в Загребе, популярного среди левой интеллигенции, в том числе за пределами Югославии. Стояновича выгнали из Белградского университета вместе с семью другими профессорами-диссидентами (диссидентами с левых марксистских позиций), после чего он много преподавал в Америке, в том числе в Беркли. Светозар напоминал мне Владимира – как политическими, так и культурными установками. Несмотря на свои марксистские взгляды социал-демократического образца, после распада Югославии он тоже увлекся идеей Великой Сербии и даже стал главным советником президента Чосича. Как и Ивичам, ему мерещилась ущемленность сербов на территории Югославии – притом что политическая власть была именно у них!

В конце 1990-х годов, в отличие от многих моих американских и друзей и коллег, я не имела склонности во всем винить одних сербов, несмотря на то что их поведение в войнах было чудовищным. Помню одно горячее обсуждение воздушной операции НАТО в 1999 году и войны в Косово, в которой американцы играли лидирующую роль. У меня в гостях, помимо русско-американской берклийской «задруги», был Андрей Зорин, приехавший в наш университет читать лекцию. Он, Юрий Слезкин, его жена Лиза Литтл, Виктор Живов и я были против акции, считая, что вина лежит не только на сербах; Ирина Паперно, Григорий Фрейдин и его жена Виктория Боннелл были за, оправдывая бомбардировки этническими чистками и геноцидом несербского населения (правда, у Вики, как у американского либерала, были некоторые сомнения); Энн Несбет тревожил американский империализм, и поэтому она тоже была против, а Эрик Найман находил общее и с теми и с другими. Все опирались на свои собственные политические и культурные ценности: лично я сочувствовала ни в чем не повинным жителям Белграда, на которых сбрасывали бомбы, и в какой-то мере самоидентифицировалась с сербами; помню свои переживания, когда по телевидению показывали разбомбленные нови-садские мосты над Дунаем, оставившие город в изоляции; с этой новостью мне позвонил Виктор Гилинский, и я сразу же включила телевизор.