Записки русской американки

В той квартире жила старая женщина из рода Пылиных. Можно себе представить, как ее удивил – а может быть, и испугал – этот неожиданный визит. Она дала нам адрес папиной племянницы Людмилы, дочери его младшей сестры Сони, которую отец в детстве очень любил. Дверь открыла жгучая брюнетка лет пятидесяти. Это и была Людмила. Она буквально онемела, услышав, что перед ней стоит ее родной дядя, приехавший с детьми из Америки. Быстро оправившись, Людмила пригласила нас войти и стала называть папу «дядей Борей» (это при сопровождавшем нас гиде из «Интуриста»). Она рассказала, что ее мать умерла двумя годами ранее и что она с большой нежностью вспоминала о брате. После войны она даже пыталась найти его через Красный Крест. Папа, однако, своей семьи не разыскивал, хотя после 1956 года мог попытаться это сделать. Как многие старые эмигранты, он боялся скомпрометировать родственников.

За то короткое время, что мы провели у Людмилы, она рассказала нам историю папиных сестер и брата, в которой были предсказуемые лакуны. Например, она ничего не знала о том, что старшая сестра и младший брат с мачехой в конце Гражданской войны были во врангелевском Крыму, где папа, уже состоя в Добровольческой армии, с ними общался. О том, что дед женился второй раз, Люда услышала впервые – несмотря на то что ее мать, конечно, это знала. На вопросы папы о судьбе его отца у нее не было ответа, скорее всего, потому, что какие-то куски семейной памяти подверглись забвению в сталинскую эпоху. В письмах отцу в 1920-е годы сестра писала, что отец умер и что семья получила его вещи «оттуда», где он жил. Папа думал, что его расстреляли большевики, но я, к сожалению, не удосужилась вовремя спросить, почему он пришел к такому заключению. Можно было задать нужные вопросы, но время ушло. Сознание запоздалости является лейтмотивом моей книги.

Разумеется, важнее всего было то, что папа восстановил связь с семьей после такого долгого перерыва. Он стал помогать Людмиле, и я несколько раз виделась с ней в Москве, чтобы купить продукты, которые она везла к себе в Торжок. Первая наша московская встреча совпала с шахтерскими забастовками 1991 года. После долгих уговоров Люда согласилась пойти со мной на демонстрацию в поддержку Ельцина, невзирая на свою к нему неприязнь: ее возмутило, что он публично отказался от партийного билета. Сама Люда в КПСС не состояла, но ее мать и муж были членами партии; когда я спросила у папы, не расстроен ли он тем, что Соня оказалась партийной, он ответил: «Видимо, пришлось». Уже после смерти папы вместе с московскими друзьями Витей Живовым и его женой Машей Поливановой я навещала Люду в Торжке.

Отец Арсений Павлов

* * *

Борис Арсеньевич Павлов родился в 1906 году. Папин отец, Арсений Владимирович, происходил из бедных дворян, а мать, Мария Михайловна Морозова, – из небогатой купеческой семьи. Отец Арсения Владимировича, учившийся в одном из московских кадетских корпусов, в восьмом классе влюбился в дочь директора. Семейная легенда гласит, что любовь была взаимной. Молодой кадет пришел к директору просить руки дочери и получил отказ, удивляться которому не приходится. Отличавшийся пылким нравом, он не придумал ничего лучшего, чем разбить окно в директорской квартире, за что его выгнали из корпуса с волчьим билетом. Лишившись возможности закончить образование, он отбыл вольноопределяющимся куда-то на Кавказ.

Дед Владимир Павлов

Бабушка Мария Павлова

Вернувшись в Торжок, где у него был свой дом, доставшийся ему по наследству, Владимир Павлов женился на простой крестьянке, своей бывшей крепостной. История вполне романтическая! Их портреты сохранила и подарила папе Людмила – он уехал из России без объектов памяти. Они потом висели в доме моих родителей над камином, представляя восстановленную на старости лет отцовскую семейную память. Теперь они у меня. Прадед на портрете уже немолод, похож на чеховского интеллигента, прабабушка Мария – молодая и миловидная.

В Торжке папа старался найти дом дедушки и бабушки на Водопойной улице, но Люда рассказала ему, что дом сгорел во время Второй мировой войны. «Его сжег немец», – сказала наша с Мишей двоюродная сестра. Выйдя от нее, мы, не сговариваясь, высказали отцу свои чувства: «Спасибо, что ты эмигрировал, а то бы мы, как Люда, говорили „немец“ вместо „немцы“». Правда, я уже писала, что, не будь революции, наши родители, скорее всего, не познакомились бы. Как бы то ни было, отец и его племянница говорили на разных языках, она была глубоко советской женщиной и той трудноуловимой близости родства отец не почувствовал.