Записки сибирского бандита. Книга первая. Черный ферзь

Я-то, наученный рассказами старожил, в момент заполнения автозека сидельцами постарался принять более-менее усидчивое положение. Главное, чтобы ноги не затекли в неудобной позе, тогда при выгрузке – хана! Мусора оторвутся от души. Справа, слева, сверху и откуда-то еще на меня нависали – давили руки, ноги, головы и прочие части тела моих товарищей по несчастью. Старались не разговаривать. Каждый думал о том, что ему предстоит пережить в обозримом будущем. Примерно через полчаса ноги все же затекли. Попытка пошевелить ими, ни к чему не привела. У других, наверное, дела были не лучше, к тому же дышать было практически нечем. Наконец машина притормозила, раздался металлический лязг ворот. Нас запускали в «конверт»– предбанник любой зоны. Это еще не лагерь, но уже не свобода – огороженная железом со всех сторон площадка квадратов в триста. Интересно куда привезли сперва, – шестерка, десятка или восьмерка – общий? Снаружи слышался не умолкающий лай собак и голоса людей. Потом решетка открылась и молодой коренастый прапор скомандовал.

– Чью фамилию называю, выбегаем с вещами на выход. Кто затупит – огребется по полной. Шаг вправо, шаг влево – попытка побега! Всем ясно?

– Федорчук, пошел!

В самой гуще человеческих тел началось шевеление. Осужденный Федорчук с огромным трудом выбрался сам, а вот баул с вещами так и остался где-то в людской массе, в руках были только ручки. Бедняга не знал, что ему делать и растерянно смотрел то на конвоира, то на зеков.

– Пошел, кому сказано! – рявкнул прапор. И перепуганный сиделец прыгнул на онемевших ногах на улицу. Чей-то голос уже орал снаружи:

– Бегом! Бегом, ссука!

Тут же раздались сильные хлопки ментовских дубин по спине бедолаги и его болезненные крики, перекрывающие неистовый собачий лай. Мои соседи по автозеку непроизвольно съежились от этих звуков, все понимали, что каждому неминуемо придется пройти через все это.

– Сидоришин! – скомандовал прапорщик, и второй страдалец, правда с уцелевшим баулом, ринулся к выходу.

– Первоходов вызывают, – сидевший рядом со мной старый зек попытался размять затекшее тело. – Походу на Восьмерку привезли.

– Худаков! Карнаухов! Семашко! Рашидов! – звучала команда, и люди один за другим выпрыгивали в неизвестность. Мой бывалый сосед раздавал советы молодым, глядящим на происходящее перепуганными глазами.

– Как выпрыгнешь баулом голову и шею прикрывай. Главное, чтоб по башке дубиной не прилетело, а то калекой можно остаться. Барахло ежели разлетится – хрен с ним! Не тряситесь за него, зона что положено – сама даст.

Снаружи были лай удары и крики. Время, казалось, застыло на месте. Наконец последний «Восьмерошный» покинул железную будку, и робот снова захлопнулся. Стало значительно свободнее, и я попытался размять затекшие конечности. Лязгнули железом ворота конверта, и автозек двинулся дальше.

– Это еще что! Вот в Лабытнангах приемка, не сравнить с этой. – сосед усаживался поудобнее на освободившейся скамейке. – Весь этап целиком на больничку, кроме красных-козлов.

– А тебя, дед, как кличут-то? – спросил я, спокойный, несуетливый арестант начинал мне нравиться.

– Какой я тебе дед! Мне годов-то шестьдесят только. А ты – дед! Погремуха Утюг. Звать Михаилом.

– Так ты и в Лабытнангах успел побывать, отец?

– Где только не бывал. В Лабытнангах хуже всего было. Два раза хотел из жизни уйти, да бог миловал. Окошки без стекол в сорокаградусный мороз, батарея на стене фломастером нарисована. Крошки в кармане найдут мусора – попытка побега. Бьют до полусмерти, пока не обоссышься, потом в изолятор. А потом и в изоляторе долбят. Первый раз вешался – не вышло, а второй вскрылся – сил больше не было, кое-кое как откачали. Я когда понял, что жив остался – взвыл – хотел зубами вены порвать. Проклятое место! Страшное. Только сучня вязаная и выживает. Шерстяные, мать их! Так что, братцы, меня ничем боле не удивишь. Ни общим режимом, ни строгим, ни тем более дубинами мусорскими.

– А едешь то куда?

– На шестерку. На нее родимую. Куда ж мне еще с моими-то грехами.

– Я тоже на шестерку, отец. Будет туго – подходи, помогу. Куба меня кличут, а звать Саня. – я протянул деду руку. Впоследствии я часто вспоминал свое знакомство с Утюгом. С этим мудрым, уставшим, многое видевшим и перенесшим пожилым человеком. Он никогда не торопился, делал все взвешенно-размеренно, словно экономил движения. Лишнего не болтал, но и за словом в карман не лез, а чтобы матерился когда, так никто и не припомнит такого. Арестант старой закалки.

Автозек, меж тем, остановился, снова послышался лязг металлических ворот и собачий истошный лай.

– Кажись приехали. – дед подтянул свой тощий баул поближе. – Ну а ты чего дрожишь, ветеран карманной тяги? – обратился он к молодому побледневшему зеку, – Не робей! Прорвемся! – повернулся ко мне. – В осужденке со мной сидел, в три пять, первоход, а надо ж ты, строгача ввалили. Вот и трясется малой с непривычки…

Решетка распахнулась. Конвойный прапор начал называть фамилии.

– Кривошеев, Демидов, Горгадзе, Кубарев…….