Заплачено кровью

Гришин уважал его за то, что всегда умеет настоять на своем, если чувствует свою правоту. А от скольких ошибок он его предостерег...

Невольно на глазах у всех блеснули слезы.

- Мельниченко, - позвал Канцедал адъютанта нарочно веселым голосом, чтобы разрядить обстановку, - подайте простынь, газетчики прощаться будут.

Все засмеялись, стараясь незаметно руками промокнуть глаза.

Увидев лейтенанта Тюкаева, который пришел в штаб с донесением, Гришин подал ему руку и сказал:

- Ты извини меня за тот случай на Судости...

Когда санки с генералом Гришиным скрылись во мгле, все сразу почувствовали, что им теперь будет не хватать этого человека...

- Да, умница человек Иван Тихонович, - первым сказал батальонный комиссар Воротынцев. - Повезло нам, что с таким человеком довелось вместе воевать.

- Да уж, сколько было критических ситуаций, но он никогда не терялся и не падал духом, - добавил полковник Яманов.

- Я думаю, он теперь далеко пойдет, - сказал Канцедал. - Военные знания у него прочные, характер исключительно волевой, а интуиция и хватка - дай бог каждому, и после паузы добавил: - Что ж, давайте расходиться, товарищи, завтра новый командир дивизии приезжает.31

По пути на новое место службы Гришин заехал в госпиталь, попрощаться с Шапошниковым. Александр Васильевич знал, что Гришину присвоено звание генерала и что он уходит из дивизии, но был удивлен, увидев его входящим к ним в палату.

- Вот заехал попрощаться, Александр Васильевич, - сказал Гришин, поздоровавшись. Он сел к нему на койку. - Спасибо тебе за все, что ты сделал для дивизии. Выздоравливай, береги себя. После госпиталя у тебя другое назначение будет, слышал я разговор, что нужен человек с боевым опытом, начальник армейских курсов младших лейтенантов. Я рекомендовал тебя. Да, и самое главное: готовь шпалу, майора тебе присвоили, и дырочку для ордена Красного Знамени можешь провинтить.

- Спасибо, товарищ генерал, Иван Тихонович, - сказал Шапошников, стараясь запомнить лицо Гришина в эти минуты. Он невольно посмотрел и ему на грудь: рядом с орденом Красной Звезды, полученной еще в 40-м году, появилась новенькая медаль "За отвагу".

"Что ж, командиру дивизии и за столько трудов... Скупо..." - подумал Шапошников.32

- После войны напишешь мемуары, как мы воевали, - улыбнувшись, сказал Гришин. - Честнее тебя никто не расскажет.

- Да, я иногда думаю: как мы все это выдержали... Мемуары... Для этого нужен божий дар, да и правду писать - никто не поверит, а неправду не стоит и писать, - тихо сказал Шапошников.

Когда Гришин уехал, лейтенант Вольхин, койка которого стояла теперь рядом, спросил Шапошникова:

- Он в нашей армии теперь будет начальником штаба?

- Нет, в соседней. Хотя, думаю, и эта должность для него будет недолгой. Он давно готовый командующий армией. Собственно, еще в сороковом его на дивизию ставили для стажировки, не более, и если бы не окружения одно за другим, он бы еще в начале войны стал бы командующим армией.

- А вы давно его знаете? - спросил Вольхин.

- Много лет. Пройдено и пережито с ним было немало, - ответил, задумавшись, Шапошников. - Человек он сильный, большого военного таланта, сложный. Хотя он меня и расстрелять грозился и два раза на верную смерть посылал, плохого о нем ничего не могу сказать.

Гришин, когда вошел в палату, узнал, конечно, и Вольхина, поздоровался со всеми, лежавшими в палате, но Вольхин по его цепкому взгляду понял, что Гришин его узнал, хотя близко им за все время войны и приходилось встречаться два-три раза. Конечно, и положение у них было разное, и звания, да и откуда бы Гришину знать, что этот худющий лейтенант через семь лет встретится ему в Германии с погонами генерал-майора...

Вольхин с Шапошниковым лежали рядом несколько дней и почти все время у них уходило на разговоры, причем не на обычную болтовню выздоравливающих раненых, - они разбирали подробно ход боев полка всего периода с начала войны. Шапошников неплохо ориентировался в действиях дивизии и их армии в целом, поэтому такие беседы были вдвойне интересней.

Шапошникову нравился этот молодой лейтенант. Пытливый, с острым умом, жадный до военных знаний. Вольхин и сам чувствовал, что все его знания военного дела после долгих разговоров с Шапошниковым постепенно приобретают какую-то стройную систему. Шапошникову, когда он рассказывал, самому нравилось вспоминать тактические подробности боев, он чувствовал, что его рассказы ложатся на благодатную почву. И Вольхин в этих беседах быстро полюбил штабное дело, четкую красоту схем, их логичность.

До госпиталя он, в недавнем прошлом учитель математики, слабо разбирался в военной терминологии, Шапошников тактично его поправлял, если тот говорил неправильным с точки зрения военного языком: "Уши режет. Запомните, военный язык такой же четкий, как математический".