Заплыв домой

Молодые женщины, которые преследовали его и хотели, чтобы он прочитал их стихи – и теперь он был уверен, что она тоже одна из них, – всегда начинали с признания, что написали стихотворение о чем-то незаурядном. Они с Китти шагали бок о бок, пробивая тропинку в высокой траве. Он ждал, когда она заговорит, когда обратится к нему со своей скромной просьбой, ждал, когда она скажет, что начала писать стихи под влиянием его книг, сбивчиво объяснит, как ей удалось выследить его во Франции, а потом спросит, не окажет ли он ей любезность, если, конечно, у него есть время, сможет ли он прочитать ее крошечное стихотворение, вдохновленное им самим.

– Стало быть, вы прочли все мои книги и приехали следом за мной во Францию, – резко проговорил он.

Ее щеки снова залились румянцем. И щеки, и длинная шея.

– Да. Рита Дуайтер, владелица виллы, – приятельница моей мамы. Рита сказала мне, что вы сняли виллу на лето. В межсезонье она разрешает мне жить на вилле бесплатно. Но в этот раз мне нельзя было сюда, потому что ВЫ ее зы-за-зы-заполонили.

– Какое же сейчас межсезонье, Китти? Июль – это самый разгар сезона, разве нет?

У нее был явный акцент жительницы северной части Лондона. И кривые передние зубы. Когда Китти не заикалась и не краснела, она напоминала скульптуру из воска, отлитую в сумрачной венецианской мастерской. Для ботаника, которому, по идее, следует часто бывать на открытом воздухе, она казалась слишком бледной. Мастер, ее сотворивший, был настоящим умельцем. Она умела плавать, краснеть и плакать и знала слова вроде «заполонить».

– Может быть, сядем в тенечке?

Джо указал на большое дерево, окруженное камнями.

Толстый коричневый голубь уселся на тонкую ветку, которая тут же прогнулась под ним и грозила сломаться.

– Хорошо. Кстати, это лы-лы-лещина. Лесной орех.

Он устремился вперед прежде, чем она закончила фразу, и сел на землю, привалившись спиной к стволу. Китти замялась, словно ей не хотелось садиться с ним рядом, и он похлопал рукой по земле, расчищая ту от упавших листьев и тонких веточек. Китти все-таки села и расправила на коленях свое полинявшее платье из синего хлопка. Он не столько услышал, сколько почувствовал, как под тонкой тканью колотится ее сердце.

– Когда я пишу стихи, я всегда представляю, что читаю их вслух для тебя.

Они уже перешли на «ты», как-то естественно и незаметно.

Вдалеке прозвенел колокольчик. Как будто где-то в саду паслась козочка, невидимая в высокой траве.

– Почему ты дрожишь?

Он чувствовал запах хлорки, исходивший от ее волос.

– Да. Я прекратила принимать таблетки, и теперь у меня дрожат руки.

Китти придвинулась чуть ближе к нему. Он сначала не понял, как к этому отнестись, но потом увидел, что она уклоняется от цепочки красных муравьев, марширующих у нее под ногами.

– Что за таблетки?

– Я решила пока обойтись без них. Знаешь… это даже приятно: снова почувствовать себя несчастной. Когда я принимаю таблетки, вообще ничего не чувствую.

Она прихлопнула муравья, заползшего ей на ногу.

– Об этом я тоже писала. Стихотворение называется «Собирая розы под сероксатом».

Джо достал из кармана лоскут зеленого шелка и высморкался.

– Что такое сероксат?

– Ты знаешь, что это такое.

– Все равно расскажи, – сказал он, шмыгнув носом.

– Сероксат – очень сильный антидепрессант. Я сидела на нем много лет.

Китти смотрела в небо, вдавленное в вершины гор. Он сам не понял, как так получилось, но он потянулся к ее холодной дрожащей руке и крепко сжал. Она правильно сделала, что возмутилась вопросом. Он сжимал руку Китти, и это было безмолвное признание: он знает, что она читала его стихи, потому что в стихах он рассказал всю правду о своей юности на таблетках. Когда ему было пятнадцать, он разрезал себе запястье. Ничего серьезного. Легкий порез. Просто эксперимент. Бритва была холодной и острой. Его запястье – теплым и мягким. Они вовсе не предназначены друг для друга, запястье и бритва, это была детская игра в снап. Он забрал себе все карты.

Врач, старый венгр с волосами в ушах, не поверил, что это всего лишь игра. Врач задавал вопросы. Врач хотел знать всю его биографию. Имена, места и даты. Как звали маму, отца и сестру? На каком языке говорили у них в семье? Сколько ему было лет, когда он видел родителей в последний раз? Джо Джейкобс не стал отвечать. Он грохнулся в обморок прямо в кабинете, и в результате его подростковые годы прошли в плотном тумане транквилизирующих препаратов. Или, как он написал в своем самом известном стихотворении, переведенном нынче на двадцать три языка: злая фея заключила со мной договор: «ты отдашь мне свою историю, а я дам тебе что-то, что заставит тебя забыть».

Он наконец посмотрел на нее; ее лицо было белым как мел. Мокрые щеки блестели.

– Что с тобой? Почему ты плачешь?

– Все нормально. – Ее голос был скучным и тусклым. – Я рада, что мне удалось сэкономить и не потратиться на отель, но не ожидала, что твоя жена пригласит меня остаться на вилле.

Ему на лоб сели три мошки, но он не отпустил ее руку, чтобы их смахнуть. Протянул ей лоскут зеленого шелка, который использовал вместо носового платка.