Заполье

И не получил ответа, она и сама не знала, к чему сказала это, а потому с демонстративным раздраженьем выключила горелку и вышла. Вот и поговорили, а ты боялся. Жизнь, помимо всего прочего, страшна еще и своей нестрашностью, пафосом обыденности, когда ничего особенного вроде не происходит. Когда все, что ни происходит, бестрепетно записывается ею в долженствующее быть.

21

— И ты не ревнуешь? — сказал он, дотянулся с постели до сигарет и закурил, откинулся на влажную подушку.

— Что? — не сразу поняла, из забытья отозвалась Алевтина. Лежала, смежив темные веки, руки разбросаны в последней, казалось, изнеможенности. — К кому?

— Ну, не к жене же… К прошлому.

— А-а… Ревную. — И тут же вскочила на колени, голая, нагнулась над ним, за плечи попыталась встряхнуть, острые ноготки ее впились в кожу — и она видела же, знала, что ему больно, но и не думала отпускать. — Да, ревную! Зачем ты напомнил, зачем?!.

— Чтоб не забывала … ревновать, — отговорился Базанов, морщась, и подумал: а с чего это и зачем он спросил? Врет, можно было и не спрашивать. — Даже без оснований. Приятно же иногда.

— Садист. Он же меня всю из…измотал, — пожаловалась она в воздух, отвалилась на постель, вытянулась. — Подай же хоть вина.

Он встал, шагнул к открытому в мебельной стенке бару, налил сухого — да, сухости, как оно ни булькай. Двухкомнатная и всегда неприбранная квартира Алевтины Шехмановой была забита новой импортной мебелью и быттехникой, частью нераспечатанной даже, и увешана картинами, две из них весьма неплохи, остальные же зашкаливали, насколько мог он судить, в постмодерн — хотя кто их там, к черту, разберет… А напротив, сняв две такие же мазни в рамках, он сам с неделю назад повесил ожидавшее, оказывается, его здесь свешниковское «Жито»: будто пролом в стене — туда, на волю…

— От поля лжи до поля ржи дорога далека…

Она открыла глаза, удивленно глянула:

— Откуда это?

— Глазков. Был такой.

— Вас ист дас Глазков? И странная какая-то … фраза. Дурацкая.

— Ты так думаешь? — усмехнулся он. — Так уж и дурацкая? Да не более странная, чем привычка наша ко лжи.

— А ты не лгал, что не изменял жене?

— Нет. А раз уж отказывается быть оной…

— Ой ли? Ты сам всегда так говоришь: ой ли?!.

— Хочешь, чтоб раскаялся? — Больше ответить ему было нечем. — Не намерен. Пей.

Картину она, купив у Свешникова по договору, считала подаренной ему, хотя он не мог, самой собой, не видел пока возможности принять такой подарок… да и что, спросить, он видел впереди? Тем же вечером, вернувшись тогда из Заполья, услышал он от жены решающее все и, похоже, бесповоротное: развод. Ответил, что будет всячески против; но по сухо воспаленным будто, глядящим прямо и вызывающе глазам ее понял, что она уже зациклилась на этом как на некоем выходе из всех тупиков их, что ей желанна уже любая, какая ни подвернется, перемена в наскучивших ей и опротивевших до ненависти обстоятельствах — в которые она сама же так старательно, с таким азартом их, обоих, затаскивала. В этом была даже какая-то своя логика, вполне сумасшедшая и безотчетная, но логика: разрушить и без того нежизнеспособное, изначально незадавшееся… падающее — подтолкни,

Он был готов затягивать все дело бракоразводное, если она решится все-таки на него подать, до последнего, вплоть до неявок на разбирательства; пусть и мизерная, но оставалась еще надежда — на бабью непоследовательность, хотя бы, на переменчивость и даже, чем черт не шутит, на остатки ее здравого смысла, должны же там быть хоть какие-то остатки, тем более в такое на всероссийской разбродной улице время, в таком ее положении…

Но черт, по всему судя, не шутил и не шутит именно с женщинами. Дня через два после погрома, сдавши типографии номер очередной, как-то сама собою и без особого на то предлога собралась вечеринка, редакционные их посиделки — сказался, конечно, напряг этих дней, да и раскрутка скандала шла по такой крутой нарастающей, какой он, признаться, ожидать не мог. Левые, правые, соперники-конкуренты на газетной отвратно загаженной ниве, телевизионная подлая шатия — все на какой-то, пусть самый короткий, срок объединились во мнении, озаботились безопасностью журналистской, слали и публиковали запросы и протесты, аналитику на гора выдавали — как будто им в самом деле грозило что-то серьезное, шавкам, кроме как попасть под раздачу, в разборку угодить, ввязавшись вполне добровольно и корыстно на стороне одного из хищников… нет, о расширении «четвертой власти» мечтали, ни много ни мало, ее подразумевали, о ней вопили негласно теперь, расписывая ужастики из похождений невинных рыцарей пера, видеокамеры и наскоро состряпанных провокаций, наскакивая на власти первые с требованиями себе всех и всяческих преференций, безнаказанности… Совсем не зря торжествовал Мизгирь, лучше него, выходит, зная или чувствуя дрянную специфику массовой дезинформации — и будучи, конечно, куда как свободней Базанова в выборе средств, отчасти и навязав их ему, главреду, разве нет?