Заполье

— Это кого-чего — жизнешку, что ль? — хохотнул тот, откинулся, вперил недреманные ко всякой мысли глазки. — Да за что бы любить ее — людям-человекам, ну хоть сколько-нибудь думать умеющим, помилуйте? Ежели природу взять как явление, как вещь в себе, то вещь-то эта вместе с жизнью, в ней произрастающей и сдыхающей, вполне и всяко гнусная и к самой жизни беспощадная… ну, толковали мы как-то об этом. А если же брать как творенье, как авторский конструкт демиурга некого, то тогда сей проект осуществленный может и, более того, должен оцениваться и с нравственной стороны… нет, в первую очередь с нравственной! И тут очевиден полный и безусловный конфуз создателя, полный — извиняюсь — абзац: творенье это совершенно безнравственно и гомерически преступно по всей сущности своей, а все лучшее в нем, нравственное там и всякое такое светлое-чистое наказывается в конце концов с показательно… э-э… примерной жестокостью и только для этого, как видится в реале, и существует… где вы, спросить, ненаказуемое добро видели? Исключительная, скажу я вам, редкость это, по нечаянности разве. Человек без всякой жалости, знаете, опущен в природу: и в свою телесную, животную, в дрянь физиологическую, в смрадные подполья инстинктов половых и хищнических, — и во внешнюю, злом до краев таки полную, где походя смерть царит… опровергните, попробуйте! И вот давит его жизнешка, изувечить готова самым порой изуверским образом, вбить по шляпку, в грязь втоптать, а под занавес… О, этот занавес! Одна мысль о нем все отравить может, огорчить все воды бытия, все блага его, а верней уж — поблажки временные, мизерные, завлекаловку для простецов… Все красоты эти развесистые, фиктивные, мелкие радости скоропреходящие, мечтания и прочий иллюзион, вздор — за которыми смерть и пустота. И если это — жизнь, спрошу я вас, то что тогда измывательство? А мне говорят — ад подземный, серный… Да вы, я извиняюсь, этажом ошиблись, милейшие! — Он с ненавистью почти топнул ногою, туфлей рыжей в пол. — Ад — он здесь и сейчас, сей вот момент! В каждой он душонке то и дело смолой пузырится черной, пропасти свои разверзает, безумства, червем неусыпным изгрызает… чреват хомо сапиенс адом, кишмя кишит, и нету ему избавленья от себя, от других тоже, и человек человеку не в наказание ли дан? И, заметьте себе, все свои представленья об аде том, все мученья человек же из этого ада выносит, трансцендирует их туда — уже здесь испытанные! Только и разницы, может, что там для пущего устрашенья непрерывные они, не прослоены дешевкой всякой завлекательной, отходняком или, как вы выразиться изволили, расслабухой… Для приличья-лицемерия прослоенные, разреженные, для обмана великого, подлого неимоверно — и что, прикажете любить всю подляну эту?!. — Он уже стоял и ожесточенно, с остановившимся лицом дергал и стучал рычажками кофейной машины, вытрясая намолотое в чашечки и мимо просыпая, вот-вот сломает их, казалось; и бросил, длинные пальцы бледные сцепил, пригорбился. — Не-на-вижу… и прав в этом, и кто меня, скажите, упрекнет? Бог этот, демиург? Так сей шалман вонючий, творенье бездарное и злобное — не клевета на него даже, а обвиненье тягчайшее ему, проклятья наши!.. Философы на подряде у него, придурки всякие вроде Лейбница с тухлой его теодицеей, или Лосский тот же — ваньку валяют, уверить хотят: нет, видите ли, зла в творенье… нету?! Да одних болезней заготовлено на двуногого — тысячи, чтоб гнил заживо, подыхал в муках! А жаль таки, что не попал в чека он, Соловки не навестил… ах-х жаль! Там бы весьма конкретно растолковали ему основы зла онтологические, в бредни его вставили бы. Сатану они вымудрили… пусть, но подневолен же Люцифер, как и ангелы тварные прочие! Ну скажите: какой ни есть, а подневольный же?! Такая же тварь!..

— Да вроде так… — Не привыкать уже было к этим выплескам, прорывам какой-то внутренней неладной работы, тоски темной, если не страха глубоко запрятанного, в человеке этом… родственной тоски? Да, не чужой. Ничего не было чужим в немилосердной с избытком — согласишься поневоле — жизни, даже и враждебное, едва ль не все недобрым оборачивалось или обернуться могло — и оставалось своим, иного не было дано. И, видно, давно обмыслено все это им, в формулировки загнано, если и теперь даже, в срыве бешенства нежданного, не без фигур красноречья обходилось. — Вообще-то, ангелы — лишь посыльные. Эманация божественной воли, пусть и в тварном виде, в персонифицированном. Если знатокам верить, библеистам, свобода воли ангелов, пожалуй, куда более условна, чем у человека даже… да в любом случае условна.

— Так как-кого же черта все на них тогда валить, на якобы падших — без воли на то самого хозяина?! Да ведь и знавших, кстати, чем для них этот бунт на корабле кончится, им да не знать всемогущества шефа… ну, не идиоты же они законченные, в самом деле! «И бесы веруют и трепещут»… — передразнил он с чем-то большим, чем презренье, в тяжелом лице. — Старая гнусная басня, для отвода глаз… От кого зло, первопричина зла — вот вопрос вопросов! Но не для меня!..