Запомните нас такими

— Ты знаешь... я тоже, — ответил я.

3

Следующий привал оказался последним. Чего и следовало ожидать. Наши силы тоже не бесконечны. Седьмой ящик гара-еры!

Тем более — и по душе все сошлось. Никита плакал, и я знал почему. Вон там, в комнате за витым балконом, затемненной ветками тополей, он был счастлив, отдыхал от жены, от бессмысленного антиквариата. Вольготно раскидывался на драной тахте, вздыхал радостно, закуривал «Беломор». Мать его, репрессированная аристократка, тоже дымила нещадно. Беседовали, небрежно переходя с английского на французский, с французского на немецкий... С кем теперь сможет Никита так говорить? Тут скоро даже английский забудешь! Чтоб не мешать им, я выходил на балкон. Меня они тоже любили. Вера Владимировна понимала, что я стою, как щит, между Никитою и его женой — и при этом стараюсь сделать так, чтобы они не расходились. Ирка столько для Никиты делала!.. что трудно перенести.

Был у нас с Никитой загул. Но не такой. Чисто сухопутный. С дикцией у нас были нелады. «Скжт пжст гд зд пвн лрк». Попробуйте понять, что это означает всего лишь: «Скажите, пожалуйста, где здесь пивной ларек?» Но несмотря на дикцию, а точней, на отсутствие ее, Никита то и дело маме звонил. «Мама!.. докушивай шпроты!» В самом начале мы зашли к ней. Потом вдруг она перестала трубку брать. И когда добрались досюда и вошли в комнату — она уже умерла. На ковре лежала, с трубкой в руке. Видно — Ирку уговаривала Никиту простить.

Мамы тут нет теперь его. И комнату прозевали. Конечно, Ирка могла бы ее купить — но тут ей как раз предложили новую вазу. Опять был загул. Я, правда, лишь имитировал его. Но довольно добросовестно: с почечной коликой в больницу загремел. Поплачу вместе с Никитой: моя мама тоже умерла. «Мама приехала!» Стоило мне это сказать — и все бессмысленные дела отступали. Мама спасала меня. «Мама приехала!» Прости — потом я это уже говорил, когда ты не могла приехать, но спасала все равно. «Мама приехала!» Теперь больше нет у меня этой защиты. Обороняюсь сам.

Бурлаки — и мы в их составе — валялись в пышном тополином пуху. Канал тут делает свой очередной изгиб, оставляя под тополями круглую полянку, окаймленную речной оградой. За тополями — скукоженный домик, бывший ампир. А здесь — столики, стулья стоят. По случаю первого теплого вечера все коммуналки вылезли сюда — улучшили жилищные условия. Прихлебывают чай. В майках, домашних тапочках. Совсем тут домашний канал. Тихая Коломна.

Коля-Толя пришвартовал наш катер, повернулся к нам.

— Ну чего? Нравится тут?

— А тебе-то что? — спросил Никита враждебно.

— Так живу ж я здесь! — сказал Коля-Толя.

Вот это да.

Подвел к нам усатого старичка в выпуклых очках.

— Батя мой!.. Ни хрена, правда, не слышит. И соображает с трудом. На «Серпе и молоте» молотом бухал — оглох давно.

Смотрел старичок, тем не менее, сердито.

— Денег прошу у него на бизнес — не слышит ни хрена!

Заснули мы с Никитушкой на палубе катера — все же надо его оберегать. Проснулись мы рано, от крика:

— Пошел вон!

Как глухие-то громко кричат!

— Чтобы я, старый коммунист, в твоих спекуляциях...

Коля-Толя стоял на берегу, батя кричал из окошка вровень с землей.

— На вот! — Батя вдруг вышвырнул в окошко никелированный таз — белый изнутри, красный снаружи. Таз, проскользив по пуху, звонко стукнулся об ограду из сплошных, слегка вытянутых кверху чугунных «нулей».

— Лютует батя! — Коля-Толя сказал. — Бесится, что я его коммунистическую дурь в себя не впитал! Вот, таз мне швырнул. Каждый такой раз говорит мне, что я не его, что я по каналу вот в этом тазе приплыл — и он только вскормил меня, воспитал. Воспитал — это мы еще посмотрим! И еще поглядим — откуда я приплыл, в этом тазе! — Он гордо поглядел вдоль изогнутой набережной, потертых фасадов убогих старых домов. — Я ж и чувствую, что я не его!

Никита возбужденно глянул на Колю-Толю. Никита тоже на генеалогии помешан. Барон!

— Ну... так плывем? — взолнованно произнес Никита.

— «Плывем»? — Я показал на сладко спящих в мягком пуху бурлаков. — Вон, основная движущая сила общества вповалку лежит!

Никита яростно глянул. Ярость эта его знакома мне. Я и в его-то аристократическом происхождении сомневаюсь, и это бесит его...

— Ты вообще ни во что не веришь! — заорал на меня.

Видимо, плохо выспался.

— Счас сделаем! — Коля-Толя произнес.

Вот они теперь друзья! А я кто? Безродный изгой, никому не интересный, духовно пустой.

— Идем! — Коля-Толя скомандовал. Аристократические замашки уже бушевали в нем. Ко мне это приглашение вряд ли относилось, но я пошел... Нужен же двум генералам мужик?

Мы прошли по пуховому ковру (в пуху желтели мелкие семечки), прошли под низкой аркой в сырой, просевший к середине двор, через еще более низкую арку в совсем крохотный второй двор с облупленным флигелем и занимающей весь его фасад широкой каретной дверью. В глухом углу двора, где никогда не бывало солнце, сохранился серый тощий сугроб: середина вытаяла, и теперь он напоминал крыло.