Запоздалые истины

Из дневника следователя. Вечер просидели с Иринкой в парке на берегу почти игрушечного прудика с чистой, уже осенней водой. Над нами были тоже игрушечные купола ив, свисавшие до самой земли, отчего издали походили на стога сена, поставленные впритык друг к другу.

Иринка не умолкала.

— Пап, в парке народу, как в бочке кислороду.

— Люди отдыхают...

— Пап, а вон пошел дядя с гнусной грацией.

— Нельзя так говорить о взрослых, — неуверенно учу я, потому что дядина грация вызвана крепкими напитками.

— А почему он фырчит по-кошачьи?

— Простудился...

— А мы постановили купить Суздаленкову намордник.

— Что, тоже фырчит?

— Нет, он ручки грызет, уже четыре огрыз. Пап, эту палку я брошу в воду чертям вместо оброка.

Пока бросает, молчит.

— Пап, Архимед был водопроводчиком?

— Нет, ученым. Чего-то ты говоришь без умолку?

— А у меня сегодня мыслительный день.

При первой встрече следователь и преступник бросают друг на друга первые взгляды — быстрые, откровенные, познающие, те взгляды, которые почему-то умеют — потому что первые? — познать больше, чем за все последующие допросы.

Когда открылась дверь, и женщина, маленькая на фоне Петельникова, ступила в кабинет, Рябинин глянул на нее, снедаемый лишь одной мыслью — похожа ли? На ту, из сна потерпевшей? На ту, словесный портрет которой он четко записал на бумаге? Но тонкая усмешка инспектора как бы вклинилась между следователем и женщиной, отчего взгляд лег уже предупрежденным — не похожа. Не та, не из сна. Ни заметных скул, ни крупных зубов, ни тонких губ... Ну и бог с ней, с выдуманной; бог с ней, с его теорией интуиции и сновидений, — перед ним стояла отысканная уголовным розыском преступница.

Перед ним стояла беловолосая девушка с круглым лицом, которое казалось бы милым, не смотри она с угрюмой испуганностью. Правая рука ее сильно теребила карман цветного плащика, сейчас чернющего в свете настольной лампы. Пальцы левой руки мертвым замком сомкнулись на пояске, чернеющем отсвета лампы и позднего вечера.

— Садитесь, — сказал Рябинин тускло, чтобы не выдать охватившего нетерпения.

Она села стремительно, словно боялась, что следователь передумает. Чуть в стороне сел и Петельников.

— Иветта Семеновна Максимова... Рассказывайте.

— Я хотела сама прийти.

— Что ж не шли?

— Боялась.

— Успокойтесь и рассказывайте, — строже приказал Рябинин.

Она вздохнула. Инспектор скрипнул кожаной курткой, приготовившись слушать. Рябинин скользнул по столу взглядом — на месте ли бумага и ручка?

— Ага...

— Что «ага»?

— Это у меня такая привычка.

— Рассказывайте.

— Ага, я стояла у магазина и собиралась купить помидоры...

— Иветта Семеновна, давайте сначала. Какая у вас семья?

— Мама и бабушка.

— Вы замужем?

— Нет.

— Своих детей не имеете?

— Нет.

Инспектор нетерпеливо потер щеку, отчего куртка скрипнула, как заскулила. Под окнами прокуратуры стояла машина, готовая ринуться за девочкой. В своей квартире какую ночь не спали родители. Да и сам Рябинин горел главным сейчас вопросом: где спрятан ребенок? Но его следственная натура требовала задать хотя бы несколько вопросов, подступающих к главному, к горевшему.

— Как вам пришла такая мысль? — заторопился он и спросил почти о главном.

— Какая?

— Похитить ребенка.

— Ага, я стояла у магазина, хотела купить помидоров...

— Сначала ответьте, почему вы на это решились?

— У магазина я стояла и думала о помидорах...

Теперь она умолкла сама, ожидая, что ее опять перебьют.

Рябинин и хотел, но настороженный взгляд инспектора заставил сказать:

— Продолжайте.

— Ага, ко мне подошла женщина...

— Какая женщина?

— Совершенно незнакомая. Ага, и говорит беспокойно, что ей нужно помочь. «Девушка, будьте любезны, помогите...» Эти слова запомнила. Она договорилась встретиться тут с мужем, а ее дочка играла во дворе, в песочнице. Приведите, говорит, девочку, а то муж подъедет на машине и подумает, что я не пришла. А им за город ехать...

— Ну? — нетерпеливо вырвалось у Рябинина, потому что она умолкла, словно все забыла.

— Я привела. Вот и все.

Рябинин и Петельников переглянулись. Посторонний человек не помешал им сказать все друг другу беззвучно. И может быть, хорошо, что в кабинете был посторонний человек и они обошлись без слов — ибо в них больше горечи, чем во взглядах.