Заражение. Том 1 [СИ]

Он подъехал со спины Макса, видимо шел из отдела на район, через мост и потому никто, кроме Петьки его не видел. А он решил, что в машине может быть отчим и загородился рукой в надежде, что тот его не опознает.

Боковое окошко опустилось вниз, и они увидели худое лицо мужчины с колючим, неприятным взглядом, пронизывающим до самого нутра.

— Эй, Петро, — выкрикнул человек, — у тебя все нормально? — Он окинул мальчишек долгим взглядом, отчего у Ромы Кострова затряслись ноги, а у Кирилла Мышкина заныло под ложечкой. Макс, стоящий между Петей и Кириллом, почувствовал себя как на допросе с пристрастием. Под этим взглядом некоторые взрослые теряли дар речи, что говорить о детях.

— Все хорошо, дядя Женя, — сказал Петр, переводя дыхание. Он ожидал, вообще-то, увидеть отца и уже приготовился к неминуемой взбучке, которая могла начаться прямо здесь, на мосту. — Нам задали, э-э… описать городской мост. Из чего он сделан и… все такое. По краеведению…

Евгений Гаврилюк, сослуживец отца, покачал головой. Было видно, что он не верит ни единому слову.

— Из чего он сделан? — ухмыльнулся Гаврилюк и посмотрел на водителя Уазика, плотного коротышку, дымящего сигаретой. — Эй, Курдюк, из чего сделан мост?

— Из говна, — не поворачивая головы, ответил тот без раздумий. — Как и все в этом городе.

— Ну-ну, — процедил Гаврилюк. — Может и не все… Но многое. Ладно, — он снова взглянул на Петю, потом пошарил глазами по руслу ручья, скрывающемся в буреломе кустарника и махнул рукой: — Поехали, Курдюк. А ты, Петро, даже не думай туда спускаться. Понял?

Петр кивнул.

— Смотри, я тебя предупредил.

Уаз взбрыкнул, из выхлопной трубы вырвалось черное облако дыма. Через минуту он исчез за поворотом, и вся троица вздохнула с облегчением.

— Я уж подумал, заберут сейчас, — Мышкин оглянулся на Костровых, вставших рядом, потом снова посмотрел на Петю. — Ну что, уговор дороже денег. Идем, что ли?

Петя кивнул. Скажет отцу, что задержался в библиотеке на дополнительное занятие по чтению. Если не часто применять, такие отговорки срабатывали. Главное — оценки, а сегодня он получил пятерку по математике. Ни с того, ни с сего, хотя даже не рассчитывал на высокий балл. Так что, своего рода индульгенция лежала в рюкзаке.

Они перелезли через ограничительную трубу, выкрашенную в красно-белую полоску. За оградой на покосившихся железных столбах висели два ржавых знака: на одном был пловец, покоряющий волну, перечеркнутый красной чертой и надпись под ним: «Купаться запрещено» и второй, похожий на первый, только вместо пловца — черная бутылка. Буквы под ней гласили: «Распитие спиртных напитков и запрещено». Слово «запрещено» было густо замалевано черной смолой и внизу стояла приписка «разрешено». Сразу за оградой начинались городские джунгли: серо-зеленая от грязи некошеная трава, переходящая в непроходимый кустарник, обильно удобренный битым стеклом, гниющим тряпьем, мятой бумагой, россыпями сигаретных бычков. Внутри виднелись едва заметные тропки аборигенов и дикие деревья, кроны которых нависали над мрачным оврагом, по дну которого беззвучно бежал черный зловонный ручей.

Местные говорили, что лет двадцать назад на здешних берегах отдыхала половина города, тогда ручей был гораздо шире, представляя из себя чуть ли не полноводную реку — чистую и прозрачную. Сейчас же в самой широкой его части он вряд ли превышал пару метров, берега обваливались, черные корни хищных деревьев вились по его дну, всасывая гниль и отбросы свалки.

Кажется, хотя вряд ли кто скажет точно, из старожилов почти никого не осталось в живых, — именно после мелиорации части Старьковских болот река пошла на убыль, превратившись сперва в речку, а потом и вовсе в ручей и город на глазах стал хиреть, а жители озлобляться. Небольшой уютный городок с радушными людьми превратился с серый затравленный мир, погребенный под сточными выделениями.

Впрочем, те, кто родился и вырос здесь недавно уже не замечали никаких неудобств, запахов, серости, неуютности и потому даже вспышки насилия и жестокости стали для них обыденным, привычным фоном, естественной средой обитания, может быть, не всегда приятной, дружелюбной, но зато — своей и другой у них не было.

Пете запрещалось упоминать в семье про девочку, которая держала его за руку в детском саду, не давая панике вырваться наружу. Отчим сказал: «Она уже все, там от мозгов ничего не осталось. Расплавились. Овощ, понимаешь? Чтобы я больше не слышал, что ты о ней говоришь, понял?»

Он понял. Не понять отца было сложно, особенно, когда его доводы подкреплялись хорошей поркой.