Заре навстречу

Ну а Елена Николаевна вышла из дому, и вскоре увидела своего Олежку. Он с мрачным видом, и с потемневшей уже от удара денщика щекой, сидел на лавке.

Мама подсела рядом с ним, и начала его успокаивать. Она говорила:

— Ну ничего. Вот придут наши…

Но Олежка перебил её. Он начал говорить всё с тем же заиканием:

— Вот если бы ты не вступилась, мама, так и разорвал бы этому фашисту горло! И как можно ждать, когда наши вернуться?! Надо уже сейчас бороться!

* * *

Через несколько дней, когда рыжий денщик вместе со своим важным грабителем укатил из Краснодона, а в доме у Кошевых поселился какой-то важный, окружённый целой сворой охранников генерал, Олежка зашёл к своему закадычному школьному товарищу Ване Земнухову.

Это было ещё в августе, ещё до того, как в Краснодон вернулся Витя Третьякевич.

Друзья заперлись в Ваниной комнате, и там потекла между ними тихая, из-за опасности, что может услышать кто-нибудь из врагов, беседа. Олежка рассказывал об призывающих к борьбе листовках, которые он видел приклеенными к столбам; и сделал предположение, что в городе действует подпольная организация. Земнухов ответил совершенно искренне:

— Что ж, может и действует. Только вот я о ней ничего не знаю.

— А ты хочешь с врагами бороться? — смотря прямо в спокойные глаза своего старшего товарища, спросил Олежка.

— Спрашиваешь ещё. Конечно, хочу.

— Ну, так и давай бороться, а? В одиночку! А потом узнают о нас подпольщики, да и примут в свои ряды!

— И что ты предлагаешь? — спокойно спросил Земнухов.

— Ну для начала просто листовки расклеивать.

— Листовки — это дело хорошее, но неплохо бы и приёмник иметь, чтобы знать о чём писать.

На это Олег ответил:

— А у нас в доме сохранился приёмник, но… — Кошевой вздохнул. — Он в комнате у немцев стоит; немцы на свою агитационную волну настроились, да и слушают речи своего фюрера… Ну, ничего мы и без преемника листовки писать будем!

— Так что же ты в них всё-таки собрался писать, — полюбопытствовал Ваня.

— Всю правду: о том, что фашисты это и не люди, а людоеды, и что с ними надо бороться. Бить их надо! Вот о чём я буду писать в своих листовках!

— Всё это, может быть и неплохо, но листовки надо напоминать не только призывами с восклицательными знаками, но и конкретикой, — ответил Ваня Земнухов.

На это Олег ответил, что он всё же будет писать и распространять листовки, а ещё дал Ване на рецензирование несколько своих стихотворений и удалился восвояси.

* * *

Как-то раз уже в конце августа, Елена Николаевна зашла в боковую маленькую комнатку, где теперь обитал Олежка, и увидела, что её сын сидит в компании дяди Николая Коростылёва, и ещё их общего знакомого — инженера Кистринова.

Как только Елена Николаевна вошла, они прикрыли то, что лежало на столе широкими листами бумаги, но всё же Елена Николаевна успела заметить, что там — исписанные крупным почерк листки. И она догадалась, прошептала:

— Листовки пишите…

Тогда Олег поднялся к ней на встречу, и сказал:

— А тебе, мама, совсем не обязательно про это знать.

— Что же, ты мне не доверяешь? — глядя прямо в его глаза, спросила Елена Николаевна.

— Мама, я тебе полностью и во всём доверяю, и ты это прекрасно знаешь, но я не хотел бы, чтобы ты понапрасну волновалась.

— Ах, если бы понапрасну. Ведь если вас немцы за этим делом поймают…

И обратилась уже к Коростылёву и Кистринову:

— Вы, пожалуйста, глядите за моим Олегом. А то он у меня такой порывистый…

Взрослые пообещали, что приглядят за ним, но уже на следующий день, когда они пошли распространять эти наивные, но очень искренние листовки, Олежка вытворил кое-что очень опасное.

Они пришли на базар, где было очень много народу; но все люди в основном ходили и ничего не покупали, так как и покупать то было нечего, а то, что продавалось, казалось им непомерно дорогим.

И в этой толпе прохаживались полицаи. Иногда, когда им что-нибудь не нравилось, пускали в ход своими кулаки, но чаще просто орали своими дурными, тупыми и злобными голосами.

И к одному из таких полицаев, от которого несло не только самогоном, но ещё и вонью разлагающегося тела, стремительно начал пробираться Олежка, карманы которого ещё были оттопырены, от наполнявших их листовок.

— Олег, куда ты? — прошептал Коростылёв, но Олежка зашипел: «ш-ш-ш», и Коростылёв, чтобы не привлекать излишнего внимания, больше его не звал.

А Олежка подбежал к смердящему полицаю. Тот был занят тем, что указательными пальцами своих желтовато-синих рук ковырял в своём широком носу; и из ноздрей его при этом беспрерывно сыпалась труха.

И вот Олежка, незаметно примостившись к нему сбоку, уложил одну листовку в карман врагу; а ещё одну всунул в узкую складку его трухлявого, тухнущего пиджака, так что её агитационное содержимое было видно для всех, кроме самого полицая.

Но всё же, стоило только этому полицаю сделать движение своей сильной, жилистой рукой, и он схватил бы Олежку. Но он не заметил отважного мальчишку, потому что все ещё продолжал вычищать свои ноздри.