Заря Айваза. Путь к осознанности

— Мне как-то грустно за Богдана. Он сидит там на стуле, пока мы играем в игру, где нужно пронзить цель. Он не может защищаться… это ужасно. Он этого не заслуживает. — Она мне понравилась с самого начала, у нее были раскосые глаза японки и маленькие ручки и ножки. Ее поддержка пришлась как раз кстати, однако не прошло и секунды, как она продолжила: — Ну, а почему мне должно быть грустно за него? Он этого заслуживает. Теперь, после сколького хвастовства, он так съежился, что его и не заметить. Никто не заставлял его вести «Интенсив».

В ее словах была глубокая фундаментальная справедливость. Действительно, я по своей воле оказался в этой мясорубке. Я пообещал им слишком много и теперь не мог угнаться за самим собой. Мне нужно было как-то дотерпеть до конца, а затем… я понимал, что больше никогда не буду ввязываться в нечто подобное… Но до конца было еще далеко.

Мы подходили к середине второго дня, и по плану я должен был произнести речь. К тому моменту я почувствовал, что уже следует подтолкнуть их к просветлению, для которого вся предыдущая работа служила своего рода подготовительным процессом. Мне нужно было раскрыться эмоционально, разоблачить себя, чтобы позволить открыться и им и иметь право попросить их совершить следующий решающий шаг. Для этого у меня было достаточно сил, но за мной плелась эта вездесущая, отвратительная тень — мое двойное сознание. Я знал, что должен был делать, и какое-то время чувствовал себя готовившимся выйти на сцену актером, сыграть ту часть, которую он днями репетировал, и вытащить публику из депрессии, которая уже начала накрывать театр, вырвать из зала аплодисменты, как зуб мудрости из опухшей челюсти. Начать выступление было бы легко, если бы сознание сузилось до произнесения нужных слов, однако я ясно осознавал свои внутренние противоречия.

«Интенсив» — адская вещь, это увеличительное стекло наших намерений, действий и, что хуже всего, — наших слабостей. Мысли, спрятавшиеся давным-давно, с криками выпрыгивают на свет и жгут нам глаза. Я все осознал и все понимал, но не мог заставить себя пошевелиться. Я раздумывал над тем, чтобы прекратить «Интенсив» и объяснить им, что из-за своей невнимательной работы они не заслуживают права пережить прямое прикосновение Истины. И тут же, быстро, распрощался с этой мыслью — они бы посчитали это не своим выдвижением на более подготовленную позицию, а моей слабостью. То, что ожидало группу, должно было случиться. Выход из кризиса проходит через кризис. Об этом я говорил еще в начале «Интенсива», и теперь я должен был работой отстоять свои слова. В силу того, что после моей речи участники, скорее всего, просто заплюют меня, я решил вызывать каждого лично для короткой консультации, налаживая тем самым более тесную связь.

Сперва я подозвал Мучи. Он встал коленями на одеяло перед моим стулом и с отчаянием посмотрел на меня.

— Как все проходит?

— Плохо. Я делаю все так, как ты сказал, пытаюсь изо всех сил, но без толку. Я должен признаться себе, что это не для меня. Мне никогда не достичь просветления.

Я склонился над ним и положил руки ему на плечи:

— Слушай меня внимательно! Это все проделки твоего ума. Сколько уже раз он тебя предал? И он опять поступает точно так же. Не поддавайся. Будь настойчивым.

— Я думаю, что мне не суждено стать просветленным. У каждого своя судьба.

В его голосе пролетела слабая искра надежды и молчаливая просьба разжечь ее для него.

— Это тоже очередная уловка твоего ума. Он достает их одну за одной из мешка, как злой волшебник. Не ведись на это! От тебя требуется приложить все усилия и позволить судьбе позаботиться об остальном. Понимаешь? Теперь иди обратно на место, продолжай работать и не сдавайся до самого конца.

Он кивнул головой. Теперь он стал другим, у него появились новые надежды, и он был готов сражаться следующую пару часов.

Я хотел подозвать Марианну, маленькую японку, но ко мне уже подходил Питер Корчной. Ему было около сорока, сильное тело, которое уже становилось менее жестким, веснушчатое лицо и широкие прорези между зубами. Он основал мастерскую, и люди считали его талантливым мастером своего дела, который пропивал свое трудолюбие. Склоненное передо мной, его тело источало какой-то непонятный запах, похожий на запах бочонка из-под бренди. Его семилетняя дочь была тяжело больна, он яростно боролся за просветление, словно его прямое переживание Истины спасло бы ей жизнь. Он посмотрел на меня широко открытыми глазами, в белках которых виднелись тонкие красные венки, и с едва заметным сомнением сказал:

— Я думаю, я думаю… я стал просветленным. — Несмотря на такое простое заявление, в его глазах чувствовалась какая-то туманность, за которой противоречивые чувства перемешивались, цепляясь друг за дружку. Он проанализировал переживание, провел аналогии и принял окончательное решение.

— Что произошло?

— Ну, много чего.

— Почему ты решил, что стал просветленным?