Заря приходит из небесных глубин

«…Вдруг по радио сообщили, что Германия только что предъявила ультиматум Австрии. Вспомните наше содрогание. Вспомните голос диктора: „Мы передаем сводку новостей каждые полчаса“.

Мы встали и стоя следили за стремительной агонией народа, чье имя было некогда именем империи.

Последние наследники… Склонившись над магической лакированной шкатулкой, не были ли мы скорее похожи на призраков без париков, вышедших из-за стен Истории и ничего не понимающих в этой новой людской игрушке — говорящей игрушке!

Канцлер Австрии просил помощи у Франции. Франция советовалась с Англией. Получасы следовали один за другим.

Франция и Австрия… Павия… Мария Терезия… Венский конгресс. И всему этому предстояло кончиться в лакированной коробке? Время от времени призраки вновь усаживались. Среди нас был дипломат, худой и весьма титулованный, с длинными стареющими руками, с золотым кольцом на безымянном пальце, умевший на протяжении двадцати лет поигрывать своим моноклем.

— Это война? — спросили мы его.

Дипломат остался так же нем, как и его правительство. Лишь сделал рукой неопределенный жест.

Между сводками радио передавало музыку, джаз, оскорбительный для нервов и делавший трагедию еще более зловещей, словно ошиблись музыкой к сцене.

Но нет; не ошиблись.

Тут были три образа, три ритма, грубо наложенных друг на друга, — полное и подлинное лицо нашей вселенной. С одной стороны, ритмичная поступь полчищ в черных низких сапогах, грохот танков по дорогам. С другой — скачкообразный, необузданный ритм этого оркестра из Нового Света, созданный, казалось, для игры на локомотиве. А посредине наша гостиная, золотистый свет, поблекшие шелка, книжные переплеты, мы сами.

Джаз умолк. Новая сводка.

Франция дала что смогла из своего наследия: слова. Она сочувствовала, она клеймила агрессию. Призывала в свидетели историю и мораль народов… и джаз продолжался.

Дипломат разделял мнение своего правительства. Он сочувствовал, он клеймил; взывал к международному праву… и его рука вновь сокрушенно падала на подлокотник кресла.

Около часа или двух ночи мы узнали, что гитлеровские войска пересекли границу Австрии.

Наш хозяин убрал пальцы со лба и сказал:

— Это конец, друзья мои, это конец.

И он с болью обвел взглядом людей, предметы и зримые только ему воспоминания. Страдание исказило его лицо, обрамленное короткой седой бородой.

— Век Антонинов кончился, — добавил он, — и уже слишком поздно, чтобы надеяться на Юлиана Отступника».

Он снова стиснул ладонями свою мысль, видя внутренним взором гибель этого мира так же ясно, как будто пережил некогда падение мира римского.