Заросшая дорога в рай. Детективы

– Меня? – искренне удивился Сперанский. – Кто в нашем городишке рассчитает кредитные риски лучше чем я. Меня в Москву умоляют… но я не умаляюсь… Итак, по поводу фамилии. На черта мне фамилия какого-то дядьки? Хочу свою. Я Олег Егорович Елистратов.

– Леонид Михайлович по документам ваш отец. Он вас воспитывал…

– Бросьте… – оборвал Сперанский. – Воспитывал – это как? По документам? Воспитывают любовью, ненавистью, палкой, пряником… Равнодушием воспитать никого нельзя. Не было у меня никогда ни воспитателя, ни отца…

– Как вы узнали об этом?

– Мать по злобе сказала…

– ?

– Она позвала нас с Верой на совет. Повестка дня: как жить дальше? От подполковничьей пенсии матери будут выплачивать только одну треть. Бизнесок побрякушечный, кстати, убыточный – придётся прикрыть. Это Сперанский мог себе позволить тешить Шахерезаду, я позволить не могу. Возить её к месту работы некому. Я предложил вскрыть коробочку с надписью «Домик в Дивноморске», сделать вклад в банк и жить на проценты. По моим прикидкам там хоро-о-шие денежки получаются… Мать против. Тут я, наконец, набрался храбрости, взбрыкнул, так сказать, заявил, что больше она от меня ни копейки не дождётся, – Сперанский передёрнул плечами, стряхивая с себя прошлый страх. Потянулся к бутылке. Михаил резким движением схватил его рюмку, но Олег Леонидович жёлчно улыбнулся и отпил прямо из бутылки.

– Не волнуйтесь, Михал Юрьевич, до вашего ухода я продержусь…

– Продолжайте, Сперанский!

– Мать боюсь всю жизнь… Когда я, наконец, высказался, она аж затряслась, взъярилась и вынула из ящика фотографию, бросила её мне со словами: «…те деньги, которые ты давал на домик вовсе не на домик были, а плата за любовь и ласку Леониду Михайловичу, потому что Сперанский вовсе не обязан был…» Врёт, конечно, о любви и ласке. Не тратил он эти деньги – копил! Коробочка тяжёлая была, там копеечки позвякивали. Мать у нас ещё та актриса, говорит, что это не деньги шелестят, а кости её в гробу. То бишь теперь это – не домик в Дивноморске, а её гробовые… Дальше ещё хлеще. Заявила, что я просто обязан в память о нём взять опеку над его старой матерью. Ну это уже ни в какие ворота… Зачем это? По мне так она, как обычно, Ольге хочет гнусность какую-нибудь устроить. Ну не может угомониться… Сперанский, гадёныш, о бабушке нашей последние два года не вспоминал… Я, правда, тоже гадёныш, старушку почти не навещаю – матери боюсь.… Она всегда против посещения мной и Верой дома Оли. Так что, верно – гадёныш и трус… Хотя? – Олег Леонидович прищурил глаза, – какая она мне бабушка?

– Олег Леонидович, вы бабушку-то… – не выдержал Исайчев, – она вас чем обидела? Она вас любит…

– Да, да, да любит, – спохватился младший Сперанский. – Вернее, любила. Сейчас она, вероятно, уже не понимает, что такое любовь. А раньше мировая бабка была. Пирожки нам передавала. Я с клубникой люблю. Всё лето у неё на даче крутился. Но если глубоко копнуть, она мне с Веруськой получается никто. С какой стати я над ней опеку должен брать? Нет! Надо срочно фамилию менять, срочно!

– Выходит, наследство Сперанского раз он вам никто получать не будете? – Исайчеву захотелось уколоть собеседника, задеть его…

– Я, что дурак? – равнодушно, без смущения обронил Сперанский, отхлёбывая из бутылки. – Конечно, буду! Обязательно буду! С паршивой овцы хоть шерсти клок… Но опека? На черта мне эта опека?

– Может быть, для того чтобы ваша мама имела возможность взять бабушку к себе? Она ведь теперь одна, – предположил Исайчев.

– Да вы что-о-о! – Сперанский поперхнулся кофе, которым запивал коньяк, и чуть разлил его на паркет. Резко вскочил, бросился в кухню. Оттуда вернулся с тряпочкой и, согнувшись как цапля на длинных ногах, стал вытирать разметавшиеся коричневые капли. – Она к себе бабушку? Бабушка и дня там не проживёт. В усадьбе по отношению к ней повышенная концентрация яда.

– Странно. Понятно почему она Милу Михайловну не жаловала, Ольгу не любила, а свекровь-то ей что сделала? – с сомнением спросил Михаил. – Она, по рассказам Ольги и однокурсников Леонида Михайловича, всегда самый сладкий кусок вашему отцу отдавала. Никогда с его семьёй не жила, боками на кухне с вашей мамой не тёрлась. Откуда такая неприязнь?

– Не отцу, а отчиму, – пьяненьки подмигнув, поправил Сперанский. – Она действительно даже, когда мы всей семьёй к бабуле в гости приходили, всегда перед отцом раскланивалась, и сладкий кусочек ему в тарелку совала. Но не последний, а моей матери последний был нужен. У меня мать жадоба, но я её люблю… Мать только однажды с бабулей сцепилась, и этого хватило на всю оставшуюся жизнь…

– Олег Леонидович, извините, если это не касается гибели вашего отчима, давайте опустим…