Застенчивость в квадрате

Уэсли рассказывает мне о своем детстве, о родителях и целой куче братьев – идеальная семья, все живут на ферме. Но даже в такой совершенной семье, как с картинки, где родители все делали правильно, он все равно чувствовал себя чужим. А какие споры были по поводу его «вегетарианского периода», который «при жизни на ферме просто нереалистичен». Они разводили коров, и Уэсли впервые помогал принимать роды в семь лет. Руби, так он ее назвал, он сам растил, кормил молозивом из бутылочки и очень привязался. В два года ее отправили в дойное стадо, но она любила Уэсли и прибегала к нему, как собачка, когда он звал. Он был ее человеком.

Когда Уэсли исполнилось двенадцать, родители сказали, что пришла пора Руби их покинуть. Она уже давала не так много молока, так что они решили отправить ее на убой. Уэсли души в Руби не чаял, она была его коровой. Как он плакал, умолял оставить Руби ему и расстроился так сильно, что у него пошла носом кровь. Его мама сдалась и сказала, что он может оставить ее. Но через неделю Руби уже не было.

– Я потерял над собой контроль. Но мама объяснила, что они нашли Руби хороший дом на севере штата.

Я моргаю.

– Да. Она расстроилась, но фермерство – это бизнес, и дойные коровы, которые не производят молока, просто деньги на ветер. Так или иначе, позже я узнал, что на самом деле означает «ферма на севере штата», и… и теперь я хочу сделать такую ферму здесь.

Сердце будто вырвали из груди.

– Уэсли, – спокойно произношу я, хоть мне и требуется все самообладание, чтобы не стиснуть его в объятиях, крепко-крепко, до хруста. Пусть, и, похоже, уже прошло достаточно времени с тех пор, раз он может говорить об этом достаточно отрешенно.

– Да?

– Я найду тебе тысячу пожилых петухов. Буду ездить по фермам и красть таких, как Руби. – Распахиваю руки, обводя пространство вокруг: – Повсюду здесь будут коровы.

Уэсли разражается хохотом.

– Наверное, это самое милое, что ты мне когда-либо говорила. Похоже, тебе уже лучше. – Он возвращает мне телефон. – Я сказал твоей подруге, что ты ей завтра перезвонишь.

Вот уж чему не бывать.

– Спасибо. Хотя она мне не подруга.

Чувствую, что он хочет многое спросить, но из вежливости молчит.

– Больше не убегай так, хорошо? От меня все равно не сбежать.

– Прости. – Меня затапливает новой волной смущения. Просто чудесно. – Не знаю, что произошло.

– А я знаю. – Он садится, внимательно смотрит на меня. – Думаю, у тебя была паническая атака.

Паническая атака. Ничего себе.

– Так это была она? Никогда прежде со мной не случалось. И что-то они мне не нравятся.

Он дергает уголком губ – знакомый намек на улыбку.

– У меня панические атаки постоянно.

– Правда? Ни разу не видела тебя в таком состоянии.

– Видела, конечно. Некоторые проходят незаметно для глаз. Другие я стараюсь маскировать… – Он запрокидывает голову назад, задумавшись. – Стремлением спорить, так ты вроде бы тогда сказала. Одна из причин, почему мне нравилось передавать записки – потому что так гораздо проще сказать то, что я хочу, не переходя к спорам. Это от нервов.

– То есть ты вечно ворчишь, чтобы скрыть панические атаки и нервы?

– Не переоценивай меня. Иногда я ворчу просто потому, что наполовину кактус. – В обращенном ко мне взгляде чувствуется тепло. – А ты хорошо справилась.

Будь у меня силы, я бы рассмеялась.

– Врешь.

Второй уголок рта присоединяется к первому, и вот он уже действительно улыбается. Медленно, немного неуверенно протянув руку, он убирает мне прядь волос за ухо, а потом осторожно касается лба. Я снова закрываю глаза и судорожно выдыхаю.

– Как приятно.

– Да?

– Это как дополнительный груз, чтобы я не упала в небо.

– Нет, этого допустить никак нельзя. Оставляем груз.

Тоже улыбаюсь. Едва-едва. Когда я наконец гляжу на него украдкой, все веселье пропало, осталось только беспокойство.

Его слегка басистый, ровный тенор оказал умиротворяющее воздействие, и я снова могу говорить.

– Спасибо, – благодарю я. – Снова чувствую себя нормальной. Ну, почти. – Никогда больше не буду принимать почти нормальное состояние как должное. Сил не осталось совсем.

– Собираюсь задать тебе непростой вопрос, – осторожно начинает он.

Что ж, морально готовлюсь.

– Я бы хотел, чтобы ты рассказала мне о Джеке.

Смотрю вдаль, мимо него, на Малую Медведицу.

– Что ж. Может, я и смогу. – Но только потому, что он первый поделился своей историей. Только потому, что, глядя на него, я и представить не могу, что он может отреагировать зло или равнодушно.

Так что рассказываю Уэсли о Джемме, Калебе и Джеке. О котором, что любопытно, вот уже сколько времени даже не вспоминала. И кого считала идеальным парнем, хотя, оглядываясь назад, понимаю, что те отношения были до смешного поверхностными. Будь Джек настоящим, ничего хорошего бы у нас не вышло.

– Мне нравилась сама идея спонтанного, путешествующего, громкого, общительного парня, – признаю я, краснея. – Но на самом деле, думаю, я больше подхожу…

– Да? – подбадривает меня Уэсли каким-то странным, будто одолженным у кого-то голосом.