Заступница: Адвокат С. В. Каллистратова

«1 сентября 1941 г. <…> Первое: работа и прописка. Работа по специальности или преподавательская маловероятна. На физический труд ты не годишься ни здесь на каком-либо заводе, ни в совхозе, где многие москвичи живут, надо сказать, не жалуясь. Случайный возможный канцелярский труд даст заработок не более 150–180 рублей в месяц. Прописаться здесь разрешается лишь после устройства на работу. Допустим, что при твоей энергии ты это препятствие преодолеешь, поскольку здесь твоя дочь и я (живущие, кстати, на чужой площади). Или, допустим, ты будешь иметь разрешение на выезд из Москвы в Шадринск. Тогда в отношении прописки все будет прекрасно. <…>

Город грязный, полудеревня. Трудный для многих по климату. Много больных малярией… Население несимпатичное. Это типы мелкособственнические, ноющие о том, что они на краю гибели и завтра умрут, а на самом деле имеющие все необходимое для приличной жизни: свой дом, большой или малый огород, корову, гусочек, курочек и т. д. Война их абсолютно не касается, а к горю многих и многих, потерявших во фронтовой полосе не только имущество, но и семью, они относятся абсолютно бесстрастно и используют все это, чтобы продавать молоко не по 1 р. 50 коп, а по 2.50, масло по 16–20 р. за фунт, мед по 20 р. кило <…> Нас, москвичей, они считают какими-то паразитами, весьма неудобоприемлемыми для их заплесневелой жизни. Конечно, те, которые работают, совсем иного склада, но их меньше здесь, чем этих зловредных домовладельцев.

Бытовая экономика. Жизнь дешевле, чем во многих других близких и более далеких местах. Очень сложно с топливом. Не работая, совсем не получишь, а через организацию, где работаешь, может быть. Для меня сейчас это самый волнующий вопрос<…> Теперь можешь думать. Леля».

21 октября ЦК Союза, где работала Софья Васильевна, эвакуировали из Москвы, ей дали разрешение на выезд в Шадринск. Хорошо помню вечер приезда мамы, ее рассказы о панике в Москве 16–17 октября, о том, как в воздухе носился черный пепел — во всех учреждениях сжигали документацию. И работу и прописку она в Шадринске получила на следующий же день: устроилась юрисконсультом на эвакуированный из Прилук завод противопожарного оборудования, перепрофилированный в минометный. Но юридических дел было немного, и она стала к станку, освоив специальность токаря-операционника, делала какую-то деталь к минометам. Работала полную смену. Станок был с левой резьбой, и она долго запоминала: «от-вернуть» — от себя, «при-вернуть» — к себе. Автоматизм сохранился на всю жизнь, и с правой резьбой у нее всегда потом бывали трудности, приходилось соображать «от противного». Благодаря станку получала рабочую карточку, спасавшую нас.

Успевала заниматься и правовой помощью. Она уже тогда любила с юмором рассказывать нам о юридических казусах. Помню одно дело: инженера завода привлекли к ответственности за прогул одного дня. В приказе на отпуск было написано «по 2 февраля», он вышел на работу 3-го. Заводоуправление считало, что он должен был быть на работе 2-го. Софья Васильевна написала письмо в Ташкент известному языковеду Льву Владимировичу Щербе с просьбой в качестве эксперта разъяснить употребление предлога «по». Ответ был: «Предлог «по», как правило, означает включение последующей даты или предмета в действие, но в выражениях «сыт по горло» или «влюблен по уши» нельзя утверждать, что горло или уши участвуют в действии». Однако оправданию инженера такое разъяснение помогло.

Жили мы, «выкуированные», как нас называли, «на квартире», в маленькой (метров восемь) проходной комнате, почти все пространство которой занимал огромный дощатый топчан. Спали на нем впятером — я, Риммочка, обе мамы и бабушка, которая вскоре тоже к нам приехала. Печка выходила топкой в нашу комнату, а зеркалом в хозяйскую, запроходную. Нас она грела слабо, внешние углы комнаты промерзали, к утру покрывались инеем. Когда температура в комнате опускалась почти до нуля, а дров не было, мама несколько раз ночью брала из богатой горкомовской поленницы (наш флигель был во дворе Шадринского горкома партии) по 2–3 полена, — хоть немного подтопить. Потом покаянно об этом вспоминала — говорила: «Бог простит». Был такой случай, когда хозяйка, стремясь сохранить тепло, раньше времени закрыла непрогоревшую печку и мы все угорели. И бабушку, и двоих девчонок, потерявших сознание, на улицу вытаскивала Соня.

Мы все очень тяжело болели. Мама всегда была на ногах, всех спасала. Но не всех удалось спасти, пришлось ей в январе 1942 г. похоронить невестку и ее новорожденную дочку. Помню, как вьюжной ночью в декабре 1942 г. у Риммочки был тяжелейший приступ аппендицита (потом узнали, что прободение). Мы с мамой бежали через весь город в дом хирурга военного госпиталя. Он сказал, что не спал уже почти двое суток и физически не может сейчас оперировать. Не знаю, какими словами мама его уговаривала, но он махнул рукой — везите в госпиталь, через час приду. Чудом мама нашла грузовик, на руках вынесла из дому Риммочку, забралась в кузов. Хирург сказал потом: «Еще час, и было бы уже поздно».