Застывшее эхо

А, пожалуй, это была не самая глупая находка советской пропаганды – умягчать сердца очерками о положительных героях, думал я, любуясь, как в развевающемся белом халате (медсестры замирают, глядя вслед, словно уходящему гусарскому полку) проносится по коридору Владимир Васильевич Михайличенко – блестящий хирург, автор целой кипы печатных работ, которому десять лет было не собраться переплести их в теперь наконец-то защищенную докторскую, виднейший специалист по андрологии – по тем деталям, которые отличают мужчин от женщин. При этом сам Михайличенко – интереснейший мужчина с красиво седеющей бородой и голубыми глазами русского витязя, отличный рассказчик и прелестный добрый человек, на свой страх и риск первым в Петербурге взявшийся за операции по перемене пола. Покуда психологи вели споры (вполне серьезные и дельные), кого следует считать «истинным» транссексуалом, Михайличенко склонялся к тому, что истинны любые страдания, и если человек считает свою жизнь невыносимой, надо ему помочь.

При этом свое служение человеку он понимает как-то недемократично: не очень-то интересуется гласом народа, что откуда отрезать и куда подшить. Оперирует он великолепно, стоит у стола буквально по десять часов без перерыва, получает за это гроши – все как надо, – но вот насчет прав человека… Одно оправдание: заказчик в наркозе не имеет физической возможности обсуждать и обличать.

Почтительно любуясь, как Михайличенко летит в операционную в продезинфицированных голубых штанах с безобразными буквами «ОП», я в стотысячный раз убеждаюсь, что ни социализму, ни капитализму не по силам создавать таких орлов, – эти левиафаны могут лишь использовать то, что сама собой творит извечная человеческая среда.

Ах, какой материал для воодушевляющего очерка! Признайтесь по секрету, вы ведь тоже истосковались по положительному герою?

Герой нашего времени

Детство наш герой провел в Новороссийске – барак у заводской стены. Предки были в основном народ простой (в прадеды, правда, затесался грузинский князь), но – в своей среде – люди состоявшиеся, а стало быть, при советской власти в той или иной степени потерпевшие. Но эта порода неистребима – их дети снова берутся за прежнее: не отнимать, не погонять, не драть глотку, не примазываться, а работать – и снова, что называется, выходят в люди. Михайличенко-папа был кузнецом высочайшей квалификации, брал дополнительные заказы и, хотя был не лишен известной слабости русского мастерового, никогда не ругался. Мать была построже, перед родительским собранием приходилось призадумываться о своих грехах, хотя вроде их бывало и негусто. Впрочем, и мать, как всякая нормальная мать, была матерью-героиней: когда началась война, закинула гитару за плечи, взяла двух малышей на руки и двинула пехом подальше от бомбежек.

Кстати, о помянутых слабостях. Они, конечно, никого не красят, хотя сами иногда и скрашивают жизнь. Вопрос «Сколько человек пьет?» гораздо менее важен, чем вопрос «Зачем он пьет?». Если человек, сколько бы он ни выпил, не допускает даже мысли не выйти на работу – употребление и даже злоупотребление алкоголем долго может быть терпимо как неизбежная компонента культуры. Но когда в воздухе ощущается дыхание свободы, когда уже не левые интеллектуалы, а публика самая бесхитростная начинает догадываться, что в этом мире и впрямь все позволено, тогда наркотики (а алкоголь один из самых опасных наркотиков) мгновенно добивают то, что могло бы еще похварывать много десятилетий.

Когда человек приходит к убеждению, что его права абсолютны, а обязанности условны и относительны, когда все учителя жизни – от пророков гуманизма до порно-листков – дуют ему в уши, что все должно служить ему и только он ничему служить не должен – его счастье (его удовольствия) и есть цель мироздания! – тогда он оказывается совершенно беззащитен перед жизнью, которая всегда будет требовать труда и труда, терпения и терпения: наш эгоизм желает, чтобы все служило нам, но смыслом наполняет нашу жизнь только то, чему служим мы.

Я имею серьезное подозрение, что надвинувшаяся на мир наркотическая чума есть закономерное завершение мастурбационных тенденций европейской культуры. В давние времена, когда никому и в голову не приходило, что человек может быть свободен от обязанностей перед родом, племенем, государством, Богом, культурой (тоже не помышлявшей, что цель ее – она сама), – в те эпохи боевые песни исполнялись не только для того, чтобы прийти в воинственное расположение духа и отправиться спать: их пели, чтобы воевать. Любовной лирикой упивались, чтобы любить, а вольнолюбивой – чтобы бунтовать. Но вот освобожденную от оков человеческую личность ее собственные переживания стали занимать гораздо сильнее, чем события внешнего мира, – ценности деяния начали оттесняться ценностями переживания, всякое реальное дело стало превращаться в обузу.