Застывшее эхо

Но Михайличенко рассказывает о множестве сломанных судеб: сначала детские фантазии девчонки или мальчишки, что они не те, за кого их принимают (дети вообще часто фантазируют), и что со временем это как-то обнаружится; постепенное понимание, что пол – это не самоощущение, но анатомия, а она не знает пощады; потом тщетные попытки примириться, потом жизнь в чужом обличье – с естественным сопутствующим стремлением сменить круг знакомых, затеряться в анонимности большого города… Решающие годы, когда другие овладевают профессией, создают семью и вообще, что называется, прокладывают себе дорогу, уходят на бесплодную борьбу между биологическим и психологическим полом. В итоге чуть ли не каждый пятый доходит до суицидов.

Сейчас положение меняется, а еще лет десять назад даже о самой возможности операции по изменению пола мало кто слышал. В Петербурге Михайличенко начал делать их первым. Сначала бесплатно – из милосердия, из профессионального азарта, но… Операция сложная, затягивается на десять часов, прооперированные лежат подолгу, а ведь речь идет о целой серии операций.

Платит тот, кто заказывает музыку, то есть тот, кто направляет пациента в больницу. А направляют, разумеется, с серьезными, то есть соматическими болезнями: люди страдают от болезней суставов, почек, сердца, даже мозга – до души ли тут! Нет, для души тоже есть лечебницы – психиатрические, так, может, туда и следует обращаться нашим подзащитным? Увы, и умственные, и психические способности у них в полном порядке, души у них вполне здоровые. Только не от того тела.

Но, может, они все-таки того, не вполне?.. Ведь даже в сказках девушка превращается в медведицу, а парень – в медведя: пол остается инвариантным в самых диковинных превращениях. Я встречался с одним, с другим, с третьим (с одной, с другой, третьей), часами беседовал, спрашивал обо всем, что только могло прийти в голову, и убедился, что ответить на вопрос: «Какие они, транссексуалы?» – примерно то же, что ответить на вопрос: «Какие они, люди?» Они и сами это прекрасно понимают: «Мы, "трансы", очень разные». Кто-то решительный, кто-то застенчивый, кто-то умный, кто-то… Вот тут, пожалуй, и случилась единственная осечка: глупых не нашлось.

Это была единственная особенность: каждый из них был значительно интеллигентнее своей среды. Шофера вполне можно было принять за инженера, телефонистку – за выпускницу гуманитарного вуза, и даже безнадзорная девчонка, считающая себя мальчишкой, выброшенным на улицу семьей алкоголиков, по психологической тонкости значительно превосходила многих своих ровесников – студентов.

Иначе говоря, каждый из них замечал такие мелочи, на которые заурядные люди обычно не обращают внимания, и все они внимательно вслушивались в вопросы и серьезно задумывались, прежде чем ответить. Никто из них ни разу не перебил, не отмахнулся: «Да бросьте вы! Что вы мне говорите!» Как раз после серии встреч с этими ребятами мне случилось вступить в беседу на эту же тему с крупным химиком, членкором, и он по контрасту показался мне полным болваном – после первых же двух слов закричал: «Ну, это сумасшедшие!» Я не стал приводить афоризм Ясперса – психическая норма есть легкая дебильность, – а попытался разъяснить, что главные параметры психической нормы – социальная адаптация и критичность к собственным фантазиям – у них не хуже нашего: каждый из них отлично знает, какого пола он в действительности, только жить ему с этим знанием не хочется.

– Бросьте, бросьте, что вы мне говорите! – мой собеседник все знал заранее. А они не знали. Они были готовы прислушиваться и размышлять. Это я и называю интеллигентностью.

В моем интеллектуальном багаже насчет сексуального конфликта души и тела нашлись лишь записки кавалерист-девицы Надежды Дуровой: сначала досада матери на то, что родилась девочка, а не мальчик, ее вечные жалобы на обреченность несчастьям женской половины человеческого рода, мужское воспитание среди солдат, пистолет в качестве первой игрушки и т. д., и т. п. Но у первого моего собеседника все было наоборот: прекрасная мать, всеми уважаемая, хорошо зарабатывающая, красивая, интеллигентная, любившая свое дитя именно как девочку – со всеми сопутствующими нарядами (но в конце концов примирившаяся с его изменой кружевам и бантикам). Он и самоубийство отверг оттого, что это было бы преступлением перед матерью, пытался смириться, чтобы ее не огорчать, только вдвойне ненавидел свои вторичные и особенно первичные, нормально развивающиеся признаки, придумывал устроить им какую-нибудь болезнь, чтобы их вырезали, к черту: «Спицу, что ли, туда воткнуть?» Боже, а мерзость месячных!..

Но это только по отношению к себе, вообще же к женщинам он относится как к существам более чутким, чистым – относится, можно сказать, романтически. При этом – сугубо мужская черта – с женщиной ему легче переспать, чем побеседовать по душам: раскрыть душу – это для него что-то более интимное.