Застывшее эхо

Иначе говоря, биологические или социальные потребности – потребности животного или однородного коллектива – мы выбираем в качестве критерия того, какие желания индивидуальности достойны, а какие недостойны уважения, пускай даже они делают ее жизнь невыносимой, – вот что такое наше стремление отделить «серьезное» страдание от «дури», недостойной государственного медицинского обслуживания.

Звучит фантастично, но, быть может, транссексуализм – еще один шаг в освобождении человеческой души, человеческой индивидуальности из-под гнета материальных обстоятельств: племенных, сословных, национальных, а теперь еще и анатомических. Слов нет, проторенные тропы – самые надежные, путь свободы – путь неисчислимых опасностей: не так уж глупы дикари, которые страшатся прочертить на своем копье лишнюю полоску, чтобы не потревожить злых духов. Но тех, для кого прежние рамки уже невыносимы, кто готов очень дорого платить за свою «прихоть», – их удерживать, я полагаю, не только жестоко, но и бесполезно, ибо плата за выход мало для кого приемлема, а уважение к запрету и без того не слишком неколебимо. Действенны же лишь те табу, на которые мы не смеем покуситься даже мысленно.

Я не знаю специальных исследований об отношении общества к транссексуализму, но судьбы моих знакомых «трансов» дают множество примеров не только человеческой дикости, жажды беспощадно карать сексуальных дезертиров, но и примеры самой великодушной терпимости. «Я этого не понимаю, может, я глупая старуха, но по мне – лишь бы вы были счастливы» – так деревенская мать напутствовала дочку, связавшую свою судьбу с нищим «трансом» без двух передних зубов.

– Ты, наверное, любишь драться?

– В основном получать. У меня реакции вообще нет: даже не понимаю, как это можно уклониться от удара. (Ох, не женское это дело…) Но я очень гордый – лаяться, ссориться совсем не могу. Сначала спорю, а когда вижу, что человек наглеет, вскакиваю и хватаю за грудки. Если ссорюсь, то навсегда, я не понимаю, как это можно – сначала ссориться, а потом улыбаться, – передразнил с бесконечным презрением: на его мальчишеской морде все страсти пробегают, как по экрану.

Он, как и все, тоже не помнит, когда начал считать себя мальчиком. Половое воспитание? «Вообще никакого воспитания не было – смотрел, как мать с отчимом дрались, на ковшах вмятины вот такие!» Стандартное материнское присловье: «Жалко, не догадалась тебя вовремя выковырять». «Обычно у алкоголичек по лицу заметно, а она такая цаца, мадемуазель, ах-ах-ах, вы что – на работе только в последнее время заметили, да и то замазали, чтобы пенсию не портить. Теперь уже валяется, гадит под себя… Может, я такой невезучий, что она меня перед иконой прокляла – ну, со всех сторон одни неудачи!» Помнит, лет с семи ходил на стадион смотреть, как мужчины моются в душе, – безо всякой эротики, просто посмотреть, «какие они счастливые…» В женскую баню – лучше убейте, он и не купался ни разу, вернее, один раз, да и то в одежде – «бухой, конечно». Лет в тринадцать удрал из дому, болтался по подвалам, жил ночной перепродажей вина и сам беспрерывно пил: не будешь же с трезвых глаз смотреть на эти трубы, на крыс… Случалось, ел макароны из мусоропровода. «Иногда подумаешь: где я, что дальше будет? – и скорей опять пить». Распознали, что он девчонка, пытались изнасиловать. Потом его пригрела сорокалетняя лесбиянка, держала в общежитии почти взаперти. Но хотя бы сыт был, не только пьян.

И вот этого чумазого щербатого побродяжку пригрела абсолютно нормальная девушка, приехавшая в город за счастьем. Здесь уже поневоле убедишься, что женщины действительно способны влюбляться в душу, в характер – в данном случае все остальное отсутствует до грубости наглядно. Вначале считая его парнем, впоследствии она даже не хотела, чтобы он делал операцию, – зачем, ей и так хорошо (а это и для него «самый кайф»).

Одни во всем мире – без денег, без толковой профессии, запертые в коммуналке с сумасшедшей старухой, которая время от времени напускает на них милицию: здесь, мол, две лесбиянки угнездились. Идти ей в торговлю – «там под кого-то ложиться надо. Я сам должен ее защищать. Если бы не она, меня бы давно на свете не было. Она уйдет в магазин, а у меня мандраж: вдруг с ней что-то случилось? Я тогда точно жить не буду – или инфаркт будет, или инсульт, или крыша поедет. А если бросит – выживу. Она меня на ноги поставила, и теперь я выживу».

Денег на первую операцию раздобыл, удачно спосредничав при перепродаже квартиры. Но больше ничего не подворачивается, хотя он немало башмаков износил в поисках. Притом просто пойти работать в мужской коллектив – не может себя переломить: «Все пойдут в туалет, а ты как? Раз не пойдешь, два – и догадаются».

Скажите, можно ли расходовать казенные средства на такую дурь?