Завещаю вам жизнь

— Легкомыслен, — констатировал Хабекер. — В чем же это выражается?

Штейн не спешил. Заговорил медленно, тщательно подбирая слова.

— Видите ли, я понимаю, что некоторые взгляды и привычки воспитываются в человеке семьей, пребыванием в определенном кругу общества, — начал он. — И мне ясно, откуда у графа фон Топпенау тяга ко всему, что отдает архаикой. Его преклонение перед бывшим императором, его склонность многое прощать человеку, даже национальность, за одну только принадлежность к родовой знати.

— Что вы имеете в виду?

— Дружеские связи Топпенау с польскими магнатами, — сказал Штейн. — Они ни для кого не являлись секретом, криминаль-комиссар. Наверное, вы слышали о скандале, который случился в тридцать девятом?

— Пожалуйста, подробнее, — попросил Хабекер. Я ничего не знаю.

— Может быть, и не стоит вспоминать об этой истории? — неуверенно сказал Штейн. — Собственно говоря с ней давно покончено...

— Пожалуйста! — повторил Хабекер. Штейн почесал бровь.

— В конце тридцать девятого, после оккупации Польши, графа послали в служебную командиров в Варшаву, — нехотя сказал он. — Фон Топпенау в обществе весьма уважаемых дипломатов и офицеров. И самым настоящим образом шокировал их, возмущаясь результатами наших бомбардировок, а также решением оккупационных властей, которые обошлись с прежними друзьями графа так, как они этого заслуживали.

— Граф выражал недовольство арестами польской сволочи?

— К сожалению, да, — кивнул Штейн. — Потом Эрих объяснял свое поведение заботой об интересах рейха. Говорил, что польских магнатов следовало привлечь к сотрудничеству, а не превращать во врагов.

— Когда «потом»? — спросил Хабекер.

— Графа отозвали из Варшавы сразу же, — сказал Штейн. — И некоторое время не допускали к делам. Вот тогда он и писал объяснение фон Риббентропу.

— Понятно, сказал Хабекер. — Но если я правильно понял, фон Топпенау удивлял вас отнюдь не приверженностью к родовой знати?

— Пожалуй, — сказал Штейн. — Эту глупость можно хотя бы понять.

— А какие глупости графа понять было трудно?

Штейн снова повозился в кресле, уставился на носки лакированных ботинок.

— Фон Топпенау многие находили умным человеком, — начал Штейн издалека. — Да и сам он был о себе высокого мнения. Иногда в шуточку называл себя старой лисой... Когда я приехал в Варшаву, меня предупредили, чтобы держал ухо востро: фон Топпенау умный интриган, он может втравить в такую склоку, что не сразу вы берешься.

Штейн покачал головой, усмехнулся, исподлобья посмотрел на Хабекера.

— Предупреждали не зря, — сказал Штейн. — Я довольно быстро убедился, что фон Топпенау мастер передавать и сочинять сплетни, способные рассорить людей на смерть. У него просто страсть к этому занятию. И надо сказать, делал он свои финты очень ловко. Комар носа не подточит.

Благодаря Топпенау все сотрудники посольства смотрели друг на друга с подозрением, а самого графа каждый считал доброжелателем. Иной раз это выглядело смешно. Действительно смешно.

— Зачем это было нужно фон Топпенау, по-вашему, господин советник? — полюбопытствовал Хабекер.

— Мне кажется, он не преследовал никакой особой, скрытой цели, кроме единственной — поиздеваться над человеческими слабостями, лишний раз убедиться в низменности человеческой натуры, — ответил Штейн. — А может быть, находясь в довольно ложном положении - третий секретарь, но доверенное лицо посла, -Топпенау испытывал потребность в подлинной, а не мни мой власти над людьми и удовлетворял эту потребность подобным образом.

— Жажда власти? — задумчиво протянул Хабекер. -Так.

— Фон Топпенау честолюбив, — заметил Штейн. -Да, пожалуй, это была жажда власти. Впрочем, не исключено, что ему просто хотелось независимости, какой он не обладал.

— Власть и есть высшая форма независимости, — сказал Хабекер. — Власть и деньги... Кстати, вы не сказали, почему посол Мольтке тормозил служебное продвижение графа. Вероятно, у посла имелись достаточно веские при чины, чтобы не помогать близкому человеку?

— Да, наверное, — согласился Штейн. — В свое время в посольстве толковали об этом... Полагали, что Мольтке не видит у графа настоящего служебного рвения, опасается его склочного характера, не одобряет его увлечений-

— Женщины? — спросил Хабекер.

— Да нет, — сказал Штейн. — Что там женщины. Они могут быть у каждого мужчины, а фон Топпенау вдобавок ограничивал свои связи кругом высшего варшавского общества.

Нет!.. Просто у графа существовала привычка к широкому образу жизни. А это требует соответствующих расходов. Я не говорю о таких мелочах, как гардероб, туалеты жены, званые обеды, хотя и они поглощают уйму денег. Ведь надо и квартиру иметь получше, и автомобиль, и шофера содержать, если уж ты запросто принят у тех же Потоцких. Да и карманные у этих господ побольше, чем у нас с вами, криминаль-комиссар.

— Разве у графа не было служебного автомобиля? — удивился Хабекер. — Разве его квартиру не оплачивало государство?