— Умный же человек, могли бы уразуметь, — сказал он. — По-хорошему не захотите – можно тогда и по-плохому. Так оно, может, и правильнее. — Револьвер, было опущенный, теперь снова глядел на лейтенанта черным отверстием дула. — Придется, что ж, грех на душу взять. Не хотелось, но, видит Бог, сами же ставите… Тогда и сто тысяч при мне, и опасаться ничего не надо. С вокзала в полицию позвоню, — рассуждал он теперь сам с собой, — адресочек им, пожалуйте: известен, мол, вертеп злодеев-анархистов. Как думаете, на кого хладный ваш труп в протоколе запишут? Этельке – одним лейтенантом больше, одним меньше – все едино петля; Нофретке – сиротство, покамест кого отыщет взамен; про вас в газете напечатают – и все дела. Так оно лучше, что ли?.. Давайте-ка, не томите, ваше благородие, соглашайтесь, а то я уж и передумывать начинаю: больно, вправду, все гладко выходит, и сто тысяч как-никак на дороге-то не валяются.
Лакей просчитался в том, что затеял этот торг. Фон Штраубе давно махнул рукой на Бурмасовские деньги, своими их все равно не считал, и ни о чем заявлять в полицию не собирался, но выкупать себе жизнь в обмен на какие-то обещания да еще вдобавок на сотню тысяч от лакейских щедрот, все это выглядело настолько подло, что хуже смерти. Он понял, что избавиться от пут все равно не успеет. Значит, оставалось одно – то самое…
"…твое Destination Grand, мой сынок!.."
"…Бох’енька, самый добх’енький!.."
"…И из стран Востока пришел Гаспар…"
"…Meinen am meisten suss! La mien seul! Миленький, миленький!.."…
Мгновение, однако, было, судя по всему, уже последним, и земля, опять сжавшаяся до размеров дула, без сожаления отдавала и его.
— Нет больше время на разговоры, — подытожил Филикарпий. Он, теперь уже не по-холуйски, а по-разбойничьи что ни есть осклабился: – Всё, прощайте! Не поминайте там лихом, ваше благородь!
…Громыхнуло. Потом еще раз.
— …La mien seul, мой миленький, сладенький, что они с тобой?!..
Господи, да жив, никак?!.. А это… это же Дарья Саввична!.. То есть нет! Как ее на самом-то деле? Вроде бы – Мадлен!.. Сидит рядом с ним, в одной руке у нее дымящийся дамский пистолетик, крохотный, как игрушечный, другой рукой прижимает его голову к себе, повторяет:
— Миленький! Meinen am meisten suss! Успела! Живой!
Филикарпий лежит на полу, накрест поверх своей безумной "товарищ Этели", злодейская ухмылка осталась приклеенной к мертвому лицу, рубаха на груди набухает кровью. У Этели тоже красная дырочка на виске, оба стеклянными глазами смотрят в потолок.
Мадлен убрала пистолетик в ридикюль, кухонным ножом взрезала путы у него на руках и на ногах. Руки были неживые, с синими следами на запястьях. Она стала отогревать их дыханием, растирать, приговаривая:
— Миленький, да что же, что они сделали с тобой, ces brigands
Когда погладила по голове, он покривился от боли.
— Они били тебя? — нащупав шишку, воскликнула она. — Die Tiere, les gredins
Помогла ему подняться. Он, едва не рухнув, тут же сел на табурет. Пока кровь наполняла у него затекшие ноги, она, что-то еще приговаривая про "ces assassins"
— Вот так! Она убила его, а потом себя… Ты можешь ходить? Нельзя медлить, пойдем скорее из этого проклятого места! — и повлекла его к двери.
…за ней, не чуя под собой ног.
Глава 12
Дурман
…как скатывались по лестнице, как садились в готовую уже карету.
— Пади! Пади!..
Начал снова ощущать себя лишь когда карета мчала их уже совсем в другой части города. "Куда? Зачем?" – думал он. Мадлен прижималась к нему и нашептывала на ухо:
— Мой милый, наконец-то! Я искала тебя. Какое счастье, что вовремя успела!