Заветное дело

А иной, глядишь, дожидался обеда, дожидался, детальки на конвейер складывал, складывал, да вдруг голову на руки опустил, от голодной слабости задремал, а это уж совсем беда. Беда, потому что и невеличке-труженику плохо, и его такая важная для фронта работа остановилась.

Валя заставила себя свой хлебный паёк разом не съедать, о столовском жиденьком супе в рабочее время не разговаривать и даже не думать.

Она изобрела для себя довольно хитрое отвлечение.

Она свой хлеб, свою чёрную, с отрубями пополам, но всё равно нестерпимо запашистую горбушку получит, от краешка, от горбушки отщипнёт — и завяжет всё остальное в платок.

Завяжет тугим узелком, положит на стол перед ящиком с детальками и — работает.

Поработает, поработает — снова к узелку потянется и снова от хлебца отщипнёт самую малость… И так — почти всю смену.

Порядок этот, конечно, тоже радостен не шибко. Он очень крепкой силы воли требует, а сытости не прибавляет. Но всё же при нём, при таком порядке, хотя бы не задремлешь, работу свою, какая положена, выполнишь всю и в срок. Многие ребята стали этот Валин порядок перенимать.

ГОРЯЧАЯ ПРЕМИЯ

Вот оно и наступило — звонкое, синее первомайское утро сорок пятого года!

В то утро везде, по всей Перми, гремела музыка.

В то утро в цех через высокие пыльные стёкла, словно по заказу, плескало солнце. Радиорепродуктор так и дрожал от уверенного дикторского голоса: шло сообщение за сообщением, что бойцы наши теперь в самом логове врага, а стало быть, скоро и войне конец.

Заводской комитет тоже по радио объявил: «В честь праздника всем выходной! Взрослым — отдых, подросткам в прибавку к тому — в столовой горячая премия!»

Где и как разжился комитет продуктами, Вале было неведомо. Но премией оказался наваристый, с брусочками сала, с лавровым листом, с перцем борщ. От одного только духа этого борща у Вали пошла голова кругом. Валя, при всей своей силе воли, так тут на борщ и навалилась бы, да не успела миску в руки взять, в голове пронеслось: «Ох, что это я? В такой праздник такую вкуснотищу собралась выхлебать без Аркаши с Ксюшей. У них ведь, наверное, тоже выходной. А горячую премию им, возможно, и не выдали — они работают не на нашем заводе».

И Валя выпросила у поварихи алюминиевую крышку для миски, увязала обед в платок, полетела с драгоценною ношей домой.

Домик их был на другом берегу, за рекой Камой. А Кама-река, вся в этот день голубая, расплеснулась вширь на километр, и переезжать её надо было на стареньком пароходике.

Пароходик мал, от праздничной толпы, от весёлого люда на палубе ступить негде: борщ, того гляди, разольют. Валя узелок с миской как выше головы подняла, так с поднятыми руками до самого до того берега и ехала.

Сбежала по шатким сходням, помчалась к домику. А там и верно: со своего завода вернулся Аркаша.

Он под зелёною черёмухой у сарайчика топором тюкает, что-то починяет, Валю не видит.

Валя кричит ему ещё от калитки:

— Аркаша, Аркаша! Ты посмотри, что я тебе на Первомай, на праздник принесла… Ну, посмотри!

Аркаша глянул — даже выпустил топор из рук.

ВСЯ В МАМУ

Потом они борщ разогрели, и Аркаша сидел за столом, борщ хлебал.

Он хлебал и всё говорил:

— Ты, Валя, давай тоже ешь! Это ведь борщ твой, твоя премия.

А Валя к ложке лишь притрагивалась и вздыхала. Но вздыхала она не оттого, что борщ убывает так быстро, не оттого, что праздник скоро тоже кончится, а потому, что ей вдруг стало жалко Аркашу.

Годами он старше Вали. Он, можно сказать, почти взрослый, а исхудалое лицо, тонкая шея в широком вороте рубахи всё ещё как у заморённого мальчишки. Да и сам он весь, как тростинка, и лишь руки у него большие, мужские, в тёмных ссадинах от слесарной работы. Война и ему нелегко далась, за войну и ему всякого досталось.

Аркаша Валино настроение видит, миску отодвигает смущённо.

— Ох, Валя! — говорит он. — Ты вся как есть в нашу маму… Та вот так же когда-то — всё, что получше, нам отдаст, а сама лишь глядит да молчит. Ты добрая, Валя. Спасибо тебе.

— Не за что… — отвечает Валя. — Если бы я могла, то ещё и хлебцем бы тебя угостила… Знаешь, Аркаша, про что мне всё думается теперь? Насмотрелась я, как плохо людям без хлеба, и вот, когда войне подходит конец, встать бы мне на такое дело, чтобы хлебом кормить всех.

— Кого это — всех? Меня, себя, Ксюшу, что ли?

— И тебя, и Ксюшу… Но главное — весь наш рабочий посёлок, а то и весь наш город.

— Как в сказке? — улыбается Аркаша.

— Может, и так…

— Ну-у, — говорит Аркаша, — сказки, они сказки и есть. Чудес там полно любых. Но вот чтобы кто-то взял да сам — один многих людей хлебом накормил, такого чуда я что-то не слыхивал даже в сказках. Изо всех чудес, должно быть, это чудо самое наитруднейшее, вот о нём сказки никто и не придумал.