Завидная наша судьба

— Да вот только перед тобой я одному товарищу кавалеристу объясняю, зачем и для чего он вызван, а он мне говорит: «Не губите, дайте помереть в коннице, да и с головой у меня что-то неладно. Булькает что-то». Что с таким поделаешь? Отправил его с богом. Вот почему и спрашиваю: может, и у тебя булькает?

— Ефим Афанасьевич, убейте меня, ничего не понимаю.

— Да тут и понимать нечего. Надо в авиацию идти. Политбюро ЦК решило укрепить Военно-Воздушные Силы, направив туда крепких общевойсковых командиров. Вот и тебя пошлем в авиацию — порядок наводить.

— Да какой же порядок можно навести, когда сам ничего не смыслишь в этом деле? Я ведь за всю жизнь два-три раза летал на самолете, да и то в качестве пассажира. Не губите, оставьте в коннице!

— Да что вы, сговорились, что ли, заладили: не губите, не губите. Партия этого требует, понял? Или струсил, в голове булькает? Может, мне надо принять на себя роль твоего комиссара Бабича? Так тебе сейчас не шестнадцать!

— Поймите, я полный профан в летном деле.

— Ну, об этом не беспокойся. Поедешь в Монино, в Академию командно-штурманского состава ВВС, там поучишься, а потом получишь назначение в авиационную часть.

— Тогда другое дело, — говорю, несколько успокоившись. — Готов и в авиацию, раз партия велит. 

— Вот это разговор! Завтра и поезжай к начальнику академии Аржанухину, ты зачислен туда на особый факультет.

* * *

— Здорово, старина! Привет старому коннику!

— Здорово, друг! А ты как сюда попал?

— Да вот так, говорят, хватит на коне скакать, седлай самолет!

Человек двадцать пять собралось в нашей группе. Оказались здесь А. И. Родимцев, М. Ф. Тихонов, Б. Б. Городовиков, С. Г. Гурьев, Г. Н. Перекрестов, П. К. Живалев и другие товарищи. Большинство из кавалерии. Почти все знают друг друга десятки лет, потому сразу почувствовали себя, как в родной семье.

Началась учеба. Сразу же пришлось столкнуться с техникой, астрономией, физикой, высшей математикой. Было трудно. Но в дружном коллективе любая трудность преодолевается легче. К тому же преподаватели попались отличные.

Вскоре, приобретя необходимые навыки в расчетах, мы начали летать в качестве штурманов. Первое время было немало казусов. Взлетишь и... все потерял — и аэродром, и ориентиры. Кое-как восстановишь ориентировку, а на обратном пути опять — смотришь, по времени уже должны быть над аэродромом, а его нет... Летчик заходит на посадку и улыбается. Мы сконфужены: не разглядели своего аэродрома! Особенно мы переживали, когда пилотом оказывалась женщина — старший лейтенант из учебного полка академии. Она умела мило и в то же время язвительно улыбаться, наблюдая нашу растерянность.

Но и это одолели. Постепенно пришло умение. Летали мы на разных самолетах — средних, дальних и тяжелых бомбардировщиках. Не любили летать на тяжелых ТБ-3, которые из-за несовершенства конструкции часто терпели аварии. Правда, во время халхинголских боев ТБ-3 показал себя неплохо как ночной бомбардировщик. Но он был тихоходом, и его часто сбивали японцы даже из стрелкового оружия.

Поэтому я не совсем согласен с авиаконструктором А. С. Яковлевым, который уж очень расхваливает летные и боевые качества этого самолета в своей книге «Цель  жизни»[18]. Этот самолет нередко становился легкой добычей истребителей противника и во время боев на Халхин-Голе, и в годы Великой Отечественной войны. Вражескому истребителю было очень легко зайти в хвост ТБ-3. Нашего стрелка, находившегося в хвостовой кабине, чтобы оборонять заднюю полусферу самолета, при самом непродолжительном полете укачивало так, что он не способен был вести прицельный огонь по приближающимся истребителям противника.

Обычно мы летали вдвоем — один из нас назначался первым, другой — вторым штурманом. Помню, в одном полете на дальнем бомбардировщике ДБ-ЗФ первым штурманом летал я, вторым — полковник Калиничев (погиб во время Великой Отечественной войны). Над Волгой у Кимр забарахлил правый мотор. Самолет завилял и начал терять высоту. Я лежал на животе на дне «фонаря» — застекленной кабины в носу самолета — и работал с ветровой линейкой. Калиничев сидел на своем парашюте у бомбового прицела.

Повернувшись на спину, я взглянул на пилота (в этих самолетах кресло летчика располагалось у задней стены фонаря, выше места штурмана) и, видя его озабоченное лицо, через переговорное устройство спросил, в чем дело.

— Правый совсем отказал, до аэродрома, наверное, не дотяну. Надо прыгать...

Мне сразу вспомнились рассказы товарищей, что при вынужденной посадке бомбардировщиков этого типа пилоты иногда остаются живы, а штурманы никогда: разбиваются вместе с фонарем.

Смотрю вниз. Холмы и овраги. Все припорошено снегом — не разглядишь, то ли пашня, то ли луг. Оценив все это, решительно требую:

— При всех обстоятельствах тянуть на аэродром!

— Буду стараться, но самолет вам надо покинуть, — отвечает пилот.

Вот так штука! Растерянно гляжу на свой лежащий на полу парашют. Ведь я никогда не прыгал. Парашютные прыжки для нашей группы были необязательны. 

Когда мне предложили хоть разок испытать, что это такое, я под смех товарищей ответил: